Человек рождается дважды. Книга 1
Шрифт:
Колосов задумался. Иметь молодёжный прибор, это же настоящее дело, но где достать железо? Он вдруг весело засмеялся.
— Ты видел у зама главного инженера железный Ящик? Помнишь, в углу? Подойдёт?
— Но ведь это же сейф? Кто позволит? Он ведь там нужен.
— Какой сейф, просто сварной Ящик. Мы его заберём, это точно. Сначала попросим по-хорошему, а не даст — возьмём, и всё. Есть же святая ложь, так почему бы и не быть святому грабежу, если это в интересах государства. Там, кроме двух захудалых папок, ничего нет, — заявил Колосов.
— Ну
— Ни в коем случае, только я. Ты можешь всё испортить своей деликатностью. Тут нужна, знаешь, решительность.
Прибежал запыхавшийся Михаил.
— Опять мой валенок? Ну сколько можно? Опаздываю на работу! А ну, снимай! — И он поднял такой гвалт, что Юрка вступился за Белоглазова.
— Ты чего орёшь? Тоже мне валенки, да у Тольки мысли.
Миша стащил с Анатолия валенок и выбежал.
— Вот видел, а Ещё приятель! — улыбнулся Белоглазов.
Вернулся Гермоген, и Анатолий ушёл. Юрий снял с печки чайник и поставил на стол. Старик был чем-то расстроен. Юрий заметил, как он украдкой переложил свой кусок сахару в его кружку.
— Бараке места много есть, а тепла много нету, — проговорил он беспокойно, разглядывая толстый слой льда на стекле.
— Одному плохо будет в юрте, догор.
Гермоген сочувственно кивнул головой и молча сел за стол.
— Придётся привыкать, друг, что же делать? — продолжал успокаивать Колосов.
На дороге проскрипели сани. Гермоген вздрогнул п прислушался.
— Может, Сеймчан старику сопсем ходи не надо? — В глазах печаль. — Плохо, когда старый голова. Думай правильно, пожалуй, нету. Старый люди и молодой дружба есть. Иди барак, Юлка. Там люди и дружба молодой будет. Скучно станет, твоё место тут всегда есть, — показал он рукой на койку Колосова и замолчал.
В углу дверей, на стыках досок и косяках, белели ледяные наросты, покрывшиеся за ночь снегом. В плохо прикрытую дверь вползал холод. Стол, железная печь у дверей и чайник побелели от инея. Даже накатник потолка покрылся паутинкой ледяных кристалликов. Холодно. В маленькое окно барака пробивался тусклый рассвет.
Под грудой из одеял, шуб и тулупа первым от двери спал Могилевский. Рядом с ним в спальном мешке — Белоглазов. За ним устроился Юрий, а у самой стенки похрапывал Самсонов.
Было воскресенье, и никто не торопился вставать. Против стола на стене висел график дежурств, о котором, как правило, именно дежурный забывал. Начинался спор, и, когда уже не было надежды отбиться, дежурный вскакивал и первым делом ставил крестик в свой квадрат, а после начинал заниматься своими обязанностями.
Валерка спал в самом тёплом углу и, когда с вечера становилось жарко, открывал дверь, а чтобы не вставать, он приспособил для этого складное удилище.
В это воскресенье дежурил Самсонов, и все терпеливо ждали. Заставить его подняться — непростое дело.
В посёлке скрипели шаги, доносились
— Валерка, ты спишь?
— Ага! А разве незаметно?
— Предположим, что спишь, хотя другой бы спорил. Но тебе, наверное, известно, кто сегодня дежурит? — спокойно начал Мишка.
— Как кто? Ты! — с уверенностью ответил Самсонов,
— А не ты, ископаемое?
— Брат Мишульчик! У тебя склероз. Я дежурил позавчера!
— Ты — бессовестная поросятина.
— Друг мой, стыдись. Это крайности. Уже триста лет как один умный человек установил, что ничто не ценится так дорого и не стоит так дёшево, как вежливость.
— Нет, ты не свинтус, ты — ирония природы. Ты даже не ошибка, а непростительный грех. Ты, ты… — у Могилевского что-то забулькало в горле.
Но Валерка уже маневрирует. Колосов с удовольствием слушает, как остриё Мишкиного злословия тупится о гранит Валеркиной невозмутимости.
— Брат Мишуля, а какое сегодня число? Тринадцатое?
— Не тринадцатое, а четырнадцатое, кашалот! — У Мишки появляется какая-то надежда.
— Ну вот видишь, брат Мишель, шумишь, а напрасно. Моё дежурство двенадцатого. Вот у меня тут выписка.
— Четырнадцатого, медведь!
— Двенадцатого, брат Мика! — Валерка использует весь лексикон ласкательных имён и тянет время.
— Налим! Тюлень неповоротливый! Ты, ты… — вновь заводится Мишка, но Самсонов уже искусно отступает.
— Неужели четырнадцатого? Неужели неправильно списал? А ну, покажи график. Чего ради я буду нарушать порядок. Если четырнадцатого, пожалуйста!
Но график висит на противоположной стене, и, чтобы его снять, нужно вылезать из постели.
Могилевский мог бы клюнуть по своей горячности и простоте, но он уже попадался на такую наживу не раз и теперь не встаёт, тогда Самсонов пускается на последнее средство.
— Брат Михаил, где твоя правда? Где эта человечность, которой ты всегда хвалишься? А моя правда, вот она! Вот мой свидетель. Посмотри на руку, я ободрал её позавчера, когда колол дрова и растапливал печь! — Он высунул руку, обвязанную бинтом, и начал трясти ею над головой. — Посмотри, чуть-чуть сожму, и выступит кровь. Ты этого хочешь? К тому же ты завтра вместе с Анатолием уезжаешь в Оротукан и весь дом бросаешь на меня.
Миша боится крови, и у него доброе сердце. Валерка на это и бьёт.
Могилевский не выдержал и вскочил. В Самсонова полетели валенки, шапки, рукавицы — всё, что попадало под руку, но он как ни в чём не бывало ласково попросил:
— Мишенька, ну теперь, кажется, в расчёте. Брось пару кусочков сахарку, чего-то ты меня растревожил. Но не мимо… — Он не договорил и прислушался. — Справа шаги! К нам! — торжественно сообщил он,
Мишка сразу же пырнул в постель.
— К нам! Сейчас уговорим затопить. Только тихо, вроде спим, — прошептал он, закрываясь с головой.