Человек с горящим сердцем

Синенко Владимир Иванович

Песня лилась широко и вольно, а затем внезапно оборвалась. Молодой пекарь Петрусь восхищенно произнес:

— Ловко барин играет... А слова-то, слова какие!

Барин? Федор и позабыл, что, сняв шляпу, поставив в угол тросточку, он все еще оставался в манишке и визитке. Ох уж эта конспирация!

Скинув пиджак и развязав галстук, он весело ударил по струнам:

— А не сыграть ли вам, хлопцы, гопака? Пляшите, коли не всю силенку потратили на своего Трешина! А то грянем вместе «Славное море — священный Байкал».

Через час Сергеев знал по имени всех пекарей. Развеселый жилец угощал рабочих

песнями, а они его — кренделями, сайками и рассказами о жадном хозяине.

В полночь Федор вышел в сад. Черную тишину будил собачий лай, далеко в небе громыхало. Тучи так и не пришли, не напоили сухую землю.

Ветви яблонь цеплялись за плечи Федора, словно не пуская его к сонной реке. Вода мягко плескалась о крутой берег и колыхала лодку, привязанную к столбику цепью. Замка не было. Нащупав в лодке весла, Федор обрадовался. Путь к внезапному отступлению обеспечен. Слева звякнули уключины. Сергеев коротко свистнул, и челн резко повернул к берегу.

— Ты, Виктор? — спросил Ухов. — Заблудил я чуток...

Долго они беседовали, сидя на кладке.

Начиналась новая жизнь — ночью работать, а днем... тоже работать и немного отдыхать. На плечи Сергеева, Чигрина и Ухова легла организация здешнего большевистского подполья.

Добыв с Иваном Чигриным гектограф и бумагу, Ухов доставил их лодкой на дачу. Нехитрую «типографию» укрыли под верандой. После полуночи ее вносили в подвал, а утром возвращали в тайник. Алексей снабжал Федора свежими заводскими новостями, и тот писал листовки.

КО ВСЕМ РАБОЧИМ И РАБОТНИЦАМ ГОР. НИКОЛАЕВА

Товарищи!

Пал Порт-Артур! Пала крепость, казавшаяся неприступной, как само самодержавие. Под напором японских пушек грозное военное могущество российской державы лопнуло как мыльный пузырь.

Товарищи! Раззолоченный, но весь источенный временем престол царизма затрещал и накренился. Лакеи самодержавия всеми силами его поддерживают, но что они против пролетариата? Перед нами славная работа, и награда будет на редкость хорошая. Возьмемся же дружно за ветхие столбы, подпирающие власть Романовых-Обмановых, и под рабочую песню «Эй, ухнем» уничтожим позорное иго русского народа!

Эй, ухнем, товарищи, сама пойдет!

Долой войну!

Да здравствует свобода!

Комитета, в сущности, не было, но Иван Чигрин уверенно пришлепывал каждую листовку красной печатью со словами «Николаевский комитет», а в центре печати крупно значилось: «РСДРП». Комитета не было, но он будет! Непременно будет.

Прокламации разлетались по мастерским и казармам. Ухов вечером рассказывал Федору Сергееву о событиях дня:

Снова казачьи патрули у проходных заводов, опять шпики зашныряли по городу. Но у меня им не поживиться — ниточки в руки не даю. Ты правильно придумал, Виктор! Зато Котелевец и Борисов меня попрекают: «Кто-то печатает воззвания, а мы в стороне. Коли струсил — посторонись». Обидно слышать такое от товарищей... Может, приобщить ребят? Не предатели они!

Федор хорошо понимал чувства

Ухова, однако возразил:

— Но не губить же наш план. Без провокатора у вас не обошлось. Вот что скажи им: «Ладно, начнем активно действовать! Ты, Котелевец, берись за ремесленников; Борисов займется матросами и новобранцами, а я, мол, поведу агитацию среди рабочих верфей и порта. Не завалимся через месяц — доизберем комитет». Даст бог, к этому времени Осип подкинет нам обещанного пропагандиста. — Затем, после небольшой паузы, Федор добавил: — А кто из них особенно настаивает на создании нового комитета, интересуется связью с Одессой?

— Оба кипят! Пожалуй, Саша сильнее... Неужели?!—И Ухов помрачнел. — Тогда и меня бери на подозрение, и Ивана Чигрина... И учителя Ходоровского, хозяина конспиративной квартиры, где живет Чигрин.

— Ну-ну, не увлекайся! — невесело усмехнулся Федор. — Кому- то надо верить безоговорочно. Ты, Алеша, не спеши с выводами... В общем-то, приятели твои рассуждают как честные люди, которым дороги судьбы революции. Говоришь, не терпится им развернуть работу? Так ведь и я к тому же стремлюсь! Ты вот что, покажи-ка мне хоть издали этих парней. Присмотрюсь и, может, мысли их прочитаю! — пошутил он.

— Отчего же... Покажу.

БЛАГОНАДЕЖНЫЙ ГОСПОДИН ХЛЯСТИКОВ

Воскресный день за городом на берегу широкой реки.

Любят николаевцы урочище Спасское. Здесь, на крутом изгибе Буга, тенистые вербы, зеленые лужайки и серебристо-песчаные отмели. Сюда идут и едут любители покупаться и поплавать, понежиться на янтарном песке под жгучими лучами южного солнца. А как приятно вдохнуть полной грудью пряный запах привялой травы! На лугах за рекой идет сенокос. Все хотят отдохнуть от городского шума и суеты. Здесь и звуки мягче — они далеко разносятся по сверкающей глади реки. Визг купающихся детей, говор и смех взрослых, а где-то рядом за кустами шумит закипающий самовар и хлопают пробки из бутылок с шампанским: купечество гуляет. Поодаль мастеровые: скромные закуски, пиво и танцы под гармонь.

Закрыв глаза, Федор млеет под солнцем на горячем песке. Хорошо! Но дремать нельзя...

Вскоре послышался знакомый голос Ухова.

— Там, где брошу ракушку, — одежка Семена... — сказал он тихо и, не замедляя шага, прошел мимо.

Федор повернулся на бок и проводил Алексея взглядом. Обогнув четверку азартных картежников, Ухов как бы невзначай уронил ракушку на чьи-то аккуратно сложенные брюки и ушел в заросли ивняка.

Федор перевел взгляд на реку. Там плавали, бултыхались и ныряли купальщики. Который же?

Рядом с Федором, покряхтывая, грузно опустился на песок усач в соломенной шляпе. На щеке его чернела бородавка. Сняв рубаху и башмаки, он с наслаждением прилег, вытянув ревматические ноги.

— Господи, ну и жара! — простонал незнакомец. — Уходился.

— Окунись, папаша, — посочувствовал Федор. — В воде сразу полегчает! Всю усталость как рукой снимет.

— Нельзя, — сказал тот, разглядывая из-под широких полей брыля резвящихся в воде купальщиков. — Кабы мог!

«Чудак! — дивился Федор. — Воды боится, а притащился сюда. Любоваться рекой? Она и в городе выглядит не хуже... А вот, должно быть, и Семен Котелевец!»