Человек с горящим сердцем
Шрифт:
— Обещаю: и мы поддержим! — горячо заверил Федор.
Целый день тюрьма перестукивалась, всю ее лихорадило, а вечером она загудела, затряслась и загремела. Политические били в железные двери кулаками и сапогами. Артем требовал вызова прокурора и кричал вместе со всеми:
— Отдайте на поруки больную, освободите ее, палачи!
Прокурор не являлся, и в ход пошли койки, табуретки, параши.
Все это с ужасным грохотом летело в двери и окна камер.
Увлекшись обструкцией, Федор не сразу услышал запах дыма, а когда оглянулся, костер в углу камеры полыхал
Задыхаясь от горького дыма, Федор выбил оконное стекло. Загремели ключи, и в камеру ворвались разъяренные надзиратели. Сперва поволокли куда-то обезумевшего Россохатского, а затем и Федора. Били связками огромных ключей по голове, пинали ногами.
Очнулся Сергеев на полу в холодном карцере. Пощупал вокруг рукой. Один... Где же Степа?
Утром пришел прокурор. Он сказал:
— Больную временно выпустим. А вас обоих переведем в Николаевские арестантские роты. Там выбьют всю дурь.
— Не трогайте Россохатского. Костер зажег я... — сказал Федор. Знал: Степану не выдержать пребывания в «Николаевне».
Итак, судьба Сергеева была решена. Таких на волю не выпускают. В арестантских ротах — страшном застенке, упрятанном в глухой тайге, — заключенного ждут лишь пытки и мучительная смерть.
Об этом аде Федор давно был наслышан. Еще не предъявлено обвинение, еще не осужден, а закован в тяжелые кандалы...
ВСЕ КРУГИ АДА
Тюремный вагон потряхивало на стыках рельсов, сильно дергал на остановках паровоз, но арестанты крепко спали, положив головы на колени соседа. Иначе было нельзя — скованы попарно. Дремали и конвоиры, зажав меж ног ружья. В тусклом свете, падающем от свечи, лица их казались более мягкими и человечными, чем днем.
Федор сидел на лавке крайним и, прислонившись виском к подрагивающей стенке вагона, смотрел на зимний пейзаж за окном. Через десять—пятнадцать верст из тьмы выплывало здание с одиноким фонарем. А вот и Чусовская... Здесь он прощался с урядником и его дочерью. Презанятная история! А это Теплая Гора... Проросло ли семя, зароненное им в сердца бисерских рабочих и рудокопов?
Поезд тронулся, блики фонаря упали на лоб его товарища по кандалам, осветило и других арестантов, отправляемых в страшную «Николаевну», Двенадцать человек. Лица землистые и небритые, искаженные перенесенными страданиями.
Сергеев глянул на арестанта, прикорнувшего на его коленях, и невольно вздрогнул. Аким, он же Леон Гольдман. Убежденный меньшевик и его личный враг. Судьбе угодно было распорядиться, чтобы человек этот все время вставал на его пути. Еще в Стокгольме Аким с трибуны съезда возвел на Артема поклеп, будто бы он в Харькове сам изготовил себе мандат делегата. Впрочем, обливали грязью и других большевиков.
А после нынешних успехов уральских большевиков меки совсем взбеленились и прислали в Пермь своего испытанного ревизора, члена ЦК Акима. Они ставили под сомнение правильность выборов.
Да ведь наша организация выросла за год
Бурное собрание затянулось до утра. Большевики, считая Акима нечестным человеком, решили написать об этом руководству партии. Но в ту же злополучную ночь часть Пермского комитета была арестована, в том числе Федор и Аким.
Когда Сергеева перевели из башни в общую камеру, там сидел и Аким. Они так спорили, что слышно было на всех этажах тюрьмы.
— Да плюнь ты на него, Федя! — говорил Котов.
— Подлость, пакость! Нельзя держать в партии таких. Борьба должна быть честной.
Надзирателям надоело разнимать противников, и их рассадили.
И вот теперь они не только в одном вагоне, но и скованы одной цепью. А сейчас этот ненавистный Леон спит на его коленях!
В Кушву прибыли днем. Здесь их пересадили в вагончик горнозаводской узкоколейки. Ветка уходила на север, в глухой медвежий угол — Верхне-Туринский уезд. Вскоре восточные склоны Уральского хребта исчезли из виду. Лапчатые ветви высоких елей, отягощенные снегом, поседевшие от инея простоволосые березы, густой подлесок с буреломом, а над колеей — узкая полоска низкого серого неба.
Поезд из трех вагончиков притормозил на вырубке среди необозримой тайги. Ни станции, ни селения, лишь в сторонке от дороги — кирпичная тюрьма, огороженная высоким частоколом. У ворот два дома для служителей и больница, похожая на сарай.
«Николаевка»... Отсюда почти не возвращаются.
После обыска в приемной этап построили. Начальник тюрьмы Жирнов выдавил на морщинистом лице нечто вроде улыбки:
— С приездом, горбатенькие! Будем вас исправлять. Слыхал, непослушные вы. Но здесь надо расстаться с гонором и дерзостью. Иначе... — повысил он голос до визга, — раскаетесь! Я выколочу из вас политическую пыль! Поняли или разжевать на спине кнутом?
— Позвольте! — возразил Федор. — Мы не осужденные, а только подследственные и, вероятно, будем оправданы. Угрожать нам, а тем более бить — недопустимое превышение власти.
— Прекословить? — взвизгнул Жирнов и приказал помощнику: — Калачев! Обрати этого бродягу в осужденного каторжника. Ать, два, три!
Калачев, старший надзиратель Евстюнин и их подручные набросились на Сергеева. Наголо остригли, одели в арестантскую одежду и затолкали в одиночку. Хоть отцепили ненавистного Акима, и сегодня можно уснуть одному.
Весь второй этаж — камеры для политических. На первом — уголовники, а в подвале — неотапливаемые карцеры. Двери камер решетчатые, и надзиратель, прохаживаясь по внутренней галерее, видел и слышал каждого узника. Спать положено в шесть вечера, и стоило кому-нибудь поднять голову, как его отправляли в карцер.
«Николаевка» была полна заключенных, но везде стояла тишина. Надзиратель улавливал малейший шорох. Вот кто-то перевернулся во сне, и он уже орет:
— Эй, волки! Замрите.
Только глухие стоны из подвальных карцеров, где лежат истерзанные и избитые люди, порой нарушают жуткую тишину.