Человек с крестом

Першин Алексей Николаевич

— Согласен. Врать ему не пристало.

— Поймал он сорванца моего за руку — и ко мне. Мне, правда, вначале не очень понравилось, что он сынишке руку раскровянил. Я маленько вспылил, а когда узнал, в чем дело, тут же всыпал мальчонке перцу, чтоб другой раз сволочуге неповадно было камнями бросаться.

— Вы что же, побили сына?

— А что, я богу молиться на него должен? Ремнем на этой самой скамейке дал ему жару в то самое место, откуда ноги растут. Другой раз побоится камень в руки взять.

— А что же

Десятков?

— А что ему оставалось делать? Посмотрел, посмотрел, да и ушел.

— И слова не сказал?

Недоверчивый тон Лузнина насторожил Делигова,

— Вот уж чего не помню, того не помню.

— Позвольте, Яков Андреич. Вы упомянули, что вам не понравилось, что Десятков, как вы выражаетесь, «руку раскровянил» вашему сыну.

— А кому понравится?

— Я не об этом. Вы, надо думать, сказали что-нибудь резкое Десяткову?

— Ну да. По матушке пустил его. Рука-то у сынишки вся в крови была.

— А Десятков на это что?

— Говорит, не он виноват. Мальчонка будто бы сам, когда на заборе сидел, руку-то оцарапал.

— Вы ему поверили, Десяткову?

— Ну… это я не помню. И не в том дело. Не пристало мне защищать сорванца, когда он кругом виноват!

— Так. А Десятков? Он что же, ушел, когда вы кончили наказывать сына, или не заметили, когда удалился?

— Опять не помню. Хотя нет. Мальчонка вырвался из рук и удрал. А я еще и скажи попу: этот пострел получит у меня на орехи.

— И вообще-то основательно всыпали сыну?

— Рубцы с недельку поболят, да еще добавлю. Я, товарищ прокурор, институтов, педагогики не кончал, у меня на этот счет свод линия. Напроказил — получай по заслугам. Так меня уму-разуму родители учили, так и я учу своих детей. И тут я царь, бог и воинский начальник. Даже прокуратура мне не указ-.

Лузнин пожал плечами.

— Я, правда, не сторонник воспитания с помощью кнута, но указывать и учить вас, как воспитывать детей, не намерен. Вам жить, вам же и отвечать за сына, если он что натворит. Это дело вашей совести.

Павел Иванович снова взглянул на Делигова и первый раз поймал настороженный взгляд его зеленых глаз. Этот взгляд как-то не вязался с рассказом и с суровым, простодушным тоном рассказчика, но спрашивать было уже нечего.

Лузнин поднялся,

— Ну, вот, пожалуй, все. — Но тут же Павел Иванович поправился: — Пока все.

— Это почему «пока»? — не понравилась последняя фраза Делигову.

— Причина смерти Десяткова полностью не выяснена, поэтому и говорю «пока». Впрочем, вам-то что беспокоиться, если вы ни в чем не повинны. До свидания, Яков Андреич.

— Прощайте,

«Дядька с иголками»

Когда Лузнин вышел за ворота, он сразу же заметил Павлину Афанасьевну. Она стояла на улице, беспокойно озираясь.

— Тетя Паша! — окликнул Павел Иванович свою сотрудницу. —

Вы кого ждете?

— Вот тебе и фрукт! — резко отозвалась Павлина Афанасьевна. — Или память у тебя дырявая, или смеешься надо мной, старой?

Павел Иванович всегда удивлялся этой маленькой женщине. Отчитает, и не поймешь за что. Он порой откровенно робел перед ней, опасаясь ее острого языка, и старался разговаривать как можно мягче. Наверное, поэтому своевольная женщина и благоволила к нему.

Прокурор Афинов однажды пытался уволить уборщицу за резкость и попрание всех и всяких авторитетов, но Павлина Афанасьевна рассмеялась ему в лицо:

— Меня, милый мой, нельзя уволить, — с достоинством сказала она. — Нельзя, понимаешь? Так же нельзя, как Левушку Толстого от церкви отлучить. Меня от прокуратуры даже отодрать невозможно. Попробуй, если хочешь. Я тут мыкаюсь с первого дня Советской власти. Таких, как ты, пережила не меньше сотни… За меня, милок, вся Советская власть встанет. Во как оно получается. Все законы наперечет знаю. Так что не ерепенься попусту, потому что я крепко стою на земле.

«Попробовать» Афинов действительно не решился, а потом даже отругал себя: тоже нашел на ком силу показывать!..

— Так в чем, собственно, дело? Что вас так взволновало? — спросил Лузнин.

— А ты, Паша, погляди во двор батюшкин. Погляди, погляди, зенки не вылезут.

Лузнин, поднявшись на носки, заглянул во двор Десятковых. Он был пуст.

— Что случилось?

— А ничего не случилось. Сам же отдал приказ и туда же, удивляется. А я, дура, везде треплю языком: добрый человек у нас Паша, душевный, не чета остальным. А он вишь что отмочил.

— О чем вы, тетя Паша?

— Зачем послал батюшку резать?

— Ах, вот в чем дело! Очень нужна экспертиза. Сами же навели меня на подозрение. Да и мне сдается: здесь преступление кроется.

У Павлины Афанасьевны появилось выражение испуга в глазах. Павел Иванович даже не сразу поверил, что эта женщина может пугаться.

— Стало быть, поверил? О господи! Оттого-то сердце мое тревожилось. И слухи всякие.

— А что за слухи?

— На карандаш хочешь, в протокол? — насторожилась уборщица.

— Ив протокол можно, если сообщение стоящее.

— Не стану я говорить.

— Это вы зря, Павлина Афанасьевна. Если не хотите говорить — я скажу. Слухи слухами, а вы чувствуете и даже уверены, что совсем не нехристи помогли вашему батюшке на тот свет попасть. Совесть вас мучает, поэтому вы и решили поговорить со мной.

— Свят, свят, свят! — Павлина Афанасьевна стала мелко-мелко креститься.

— Да что случилось-то?

— Я и в самом деле дожидалась тебя. Вот тут у меня камень, Паша, — Павлина Афанасьевна прижала сухонький кулак к груди. — Душа горит, не могу больше молчать. Только ты-то откуда знаешь о моих мыслях?