Человек случайностей (др. изд.)
Шрифт:
Разговаривать с Грейс об этих делах Людвиг не мог. Отчасти потому, что Грейс не имела ни малейшего представления об Америке. Она считала Америку далекой варварской страной, которая ее не волновала вовсе, а его должна была через какое-то время перестать волновать. Можно ли оставаться равнодушным к чему-то столь великому? Наверное. О его родителях Грейс говорила тепло, хотя он чувствовал, что в глубине души она тревожится и напряженно ждет их письма. Но эта тревога была характерной для нее и вполне понятной. Она представляла его родителей так, как представляла Оксфорд, или парфенонский фриз, или Древний мир, то есть как некое продолжение Людвига; но все это можно было пощупать, а родители находились так далеко, их разделяли волны Атлантики, так что она их не могла разглядеть. Итак, мысли
Гарса Людвиг видел очень редко. У того завелась какая-то работа в Ист-Энде, связанная с благотворительностью, которую для него нашла Мэвис. Грейс и ее компания считали его «потерянным для общества», иными словами – неудачником. Среди молодежи этого круга не было модным преклонение перед отчаянными беглецами от общества. И Людвиг, которому вначале был неприятен их практицизм, все больше подпадал под их влияние. Во всяком случае, все меньше симпатизировал Гарсу. Тот явно «попусту тратил время и силы» в отличие от него или даже Себастьяна. Это впечатление бессмысленности Гарсовой жизни усиливалось еще и оттого, что тот все время был мрачен. А это дополнительно убеждало Людвига, что Гарсу его собственная жизнь не нравится. Несомненно, его и самого угнетала тупая бессмысленность нудной работы. Но кто-кто, а Гарс не имел права поддаваться тоске. В Гарварде он с горящим взором рассуждал о свободе, которая приходит к тем, у кого нет ничего. Но сейчас ликующий тон исчез. И что хуже всего, Людвигу начало казаться, что Гарс навещает его только для того, чтобы произнести проповедь, напомнить, что он, Людвиг, обязан заботиться об Остине, а Грейс обязана заботиться о Шарлотте. Один раз пробовал навести на разговор на личные проблемы Людвига, но тот ответил уклончиво, и Гарс сразу ушел, махнув рукой. В нем чувствуется недюжинная сила, думал Людвиг, в нем пылает мощный энтузиазм, но все это пропадает без пользы.
По мере того как Гарс растворялся во мгле, Оксфорд выступал из мглы, становился все более реальным – уже не город из сна, а настоящий, с библиотеками, магазинами, кафе. Как раз сейчас Грейс и Людвиг находились в пустой комнате на втором этаже домика на Ролинсон-роуд, в жилище, которое университет предполагал сдать им за небольшую плату. В их пользование отдавали целый этаж викторианского домика из красного кирпича. Внизу жила симпатичная старушка, некая мисс Торрингтон, в свое время сражавшаяся за право женщин на образование. Она успела уже побеседовать с Людвигом о Сократе. За окном, в которое они сейчас смотрели, лежал аккуратный квадратный газон, окруженный красным кирпичным забором; там же росли две черешни, по словам мисс Торрингтон, изумительно цветущие весной. Дальше тоже росли деревья, виднелись другие дома, другие лужайки. Все такое маленькое, миниатюрное, аккуратненькое, почему-то с волнением подумал Людвиг. Вот, значит, где предстоит начать семейную жизнь – среди черешен, среди поросших мохом кирпичных стен, за окнами классической формы и размера. Не слишком ли крохотно для мира, в котором он мечтал поселиться вместе с Грейс? Но Грейс, казалось, именно эта миниатюрность и восхищала, и ее радость передавалась и ему. Ее все приводило в восторг – и цветной кафель в гостиной, и витражи на лестничных окнах, и крохотные скалки в саду перед домом, и задвижка в калитке, и кошка мисс Торрингтон.
Накануне вечером, представленные самим Эндрю Хилтоном, они присутствовали на торжественном обеде в колледже и сидели не где-нибудь, а за профессорским столом. Накануне Грейс все повторяла, что от робости не сможет сказать ни слова. Но во время обеда без устали болтала с ректором, и оба смеялись все время. Перебрасывалась репликами она и с Эндрю Хилтоном и еще с несколькими преподавателями, не исключая философа Макмарахью. Позднее
Глядя сквозь пыльное стекло, он подумал: вот Оксфорд, вот и Оксфорд. Тут его разум будет жить и развиваться в тишине и истине. И на минуту ощутил близость к сладостному обмороку, почти физическое чувство счастья, не имеющее никакого отношения к его хорошенькой невесте.
– Допустим, чтобы сохранить жизнь, тебе пришлось бы зубами держаться за канат, сумел бы удержаться? – спросила Грейс.
– Нет. Что за странный вопрос, киска?
– Я про это разговаривала во время обеда с Макмарахью. Коренные зубы на самом деле очень сильные, и если…
– Киска! Ты ведь зайдешь в Лондоне ко мне, всего лишь для того, чтобы сказать «добрый день» бедному Остину?
– Но ты же говорил, что мне не обязательно.
– Все время думаю о том погибшем ребенке. Мне очень жаль Остина. Одна твоя улыбка могла бы ему помочь. Тебе ничего не значит, а для него очень много.
– Так низко ты ценишь мою улыбку?
– Любимая, ты же хорошо знаешь, что я…
– Людвиг, мы никогда не будем ссориться, правда? Не так, как другие пары, помни, никогда.
– Хорошо, никогда.
– Остин – неудачник. Я боюсь неудачников. Это заразно.
– Мы должны делиться нашим счастьем.
– Я так не думаю. Это очень опасная мысль. Наше счастье – это не сокровище, которым мы владеем и поэтому можем раздавать. Счастье – это сон. Мы и сами еще его не добыли. Не заслужили его. У меня нет ничего, чем я могла бы поделиться с другими. Хочу попросту поймать тебя и удержать. Время великодушных подарков, может, и придет, но позже. Если это позже вообще наступит.
Пыльные доски пола сходились к раме окна, за которым зеленела листва, и дальше виднелись кирпичные домики. Мирный, ухоженный, со всех сторон окруженный стенами садик. Если есть на свете счастье, то оно выглядит именно так. Они будут, лежа в постели, смотреть на осыпанные белым цветом черешни. Грейс права в своем страхе перед богами.
– Мы будем счастливы здесь, – сказал Людвиг. Они перешли в следующую комнату.
– А здесь, – сказала Грейс, – здесь будет детская. Мисс Торрингтон станет няней. Я уже с ней говорила.
Этот странный затуманенный взгляд! Боже правый, подумал Людвиг, неужели она уже беременна!
Дорина сидела, окруженная своими судьями. Она с трудом сдерживала слезы. Гарс улыбался ей какой-то непонятной улыбкой. Улыбкой, в которой тем не менее не было ничего заговорщицкого. Никакого намека, ничего, что могло бы напомнить Дорине о том поцелуе. Хотя оба помнили, что поцелуй был.
Клер завершила довольно пространную речь. «Итак, моя дорогая, – говорила она, – никак не повредит, а, наоборот, окажется как раз кстати, если ты переедешь к нам. Джордж целиком согласен и тоже тебя приглашает. Остин сможет тебя навещать. Мы о тебе позаботимся. Будем во всем помогать. Сможешь ходить с Остином куда захочешь, возвращаться, сможешь делать что угодно и чувствовать себя в безопасности. Ты будешь нам как дочь, а Остин станет приходить к тебе как твой жених. Я права, Мэвис? Мы обсудили с Мэвис, все обдумали».
– Но я об этом узнала только сейчас, – удивилась Шарлотта.
– Я пыталась к тебе дозвониться, – ответила Клер.
– Телефон отключен за долги.
– Джордж выделит сумму на оплату счета, – заверила Клер. – По секрету от Остина.
– А Остин знает? – спросила Дорина. – О том, что вы меня зовете к себе?
– Еще нет, – ответила Клер. – Нам казалось, первым делом надо сказать тебе, а ему после, когда ты согласишься.