Человек заговорил. Происхождение языка
Шрифт:
Пражская школа является предшественником Хомского в том смысле, что учением о внутренне-противоречивой архифонеме Н.Трубецкой напрочь отсек сигнальные коды животных от человеческого языка. Хомский горячо поддерживает это разделение.
Он категорически отказывается признавать языковые способности каких бы там ни было животных, даже в зачаточном состоянии, потому что это разрушает его установку на существование именно в мозге человека особого модуля, предназначенного для обработки языка, и приводимого в состояние активации энергией синтаксиса.
Это характерно:
Импонирует, что в обосновании необходимости нового лингвистического мышления Хомский прибегает к эмпирии, к наивной простоте, к ментальности (которая поколением Блумфилда употреблялась как бранное слово), отчасти напоминая мою знакомую, казахстанскую немку, с ее уверенностью в родстве немецкого и казахского языков, основанном на простом восприятии. "Достаточно открыть книгу или прислушаться к случайному разговору, чтобы обнаружить бесчисленные примеры предложений и типов предложений, не отраженных адекватным образом ни в традиционных, ни в современных грамматиках", – пишет Хомский. (Там же, С.46).
Н.Хомский, как всякий свободно мыслящий талантливый человек, начал с того, что осмелился задавать простые вопросы по поводу бесконечных структуралистских дихотомий и дифференциалов. Разумеется, простые вопросы Хомского являлись реакцией на кризис лингвистической теории, развивавшейся в рамках структурализма.
Наверное, многие удивятся моему мнению, что главной философской отправной точкой направления, определившего развитие языкознания во второй половине 20в. (впрочем, Хомский и ныне – наиболее цитируемый из всех живущих на Земле авторов) стал марксизм.
Марксизм – это несоссюровский, но тоже вышедший из Гегеля структурализм.
Зачастую трансформационную парадигму, предложенную Хомским, понимают узко. Его требование "вместо таксономической модели нужна трансформационная модель лингвистики" (там же, С.20), трактуют не как принципиальную борьбу с атомизмом в лингвистике, а просто как новый метод описания. Мол, Хомский выделил "группу простейших синтаксических структур, называемых им ядерными (типа: Петр читает книгу). Прилагая к такой ядерной структуре операцию пассивации, получаем "Книга читается Петром". Если приложить к ней операцию отрицания, получим "Петр не читает книгу"…
Бог с ними, с ядерными структурами: по сути дела, это тоже атомизм, только синтаксический (атом – он тоже структура). Хомский, как и пражские лингвисты, велик тем, что дошел до пограничной ситуации, но другим путем, нежели Николай Трубецкой и Роман Якобсон.
Синтаксис, долго пребывавший без должной оценки со стороны лингвистов, – вот движущая сила речевой деятельности по Хомскому. Его трансформационная грамматика вся находится в рамках деятельностной парадигмы, которая именно в этот период активно разрабатывалась философами-марксистами. Не случайно Хомский во второй своей деятельности – политической публицистике – явил себя "левым", будучи принципиальным критиком американского империализма.
Согласно Хомскому, синтаксис – это процесс; тотальность, захватывающая в свою сферу все языковые определенности. Они все растворяются в нем. Когда рождается предложение, непосредственно в момент речи, фонология и морфология встраиваются в синтаксис. Вот почему у этого направления лингвистики два равнозначных наименования: генеративистская (порождающая) грамматика и универсальная грамматика.
Первое название подтверждается изящными, бесконечно ветвящимися примерами того, как порождается речь благодаря синтаксическому импульсу; как изменяются, подчиняясь ему, морфоформы.
Второе самоназвание – универсальная грамматика – представляется претенциозным. Да, признак универсальности присутствует в том, что не только английский (сам Хомский работал с этим языком), но и многие другие языки народов мира подводятся под его синтаксические модели. Существует, правда, другое мнение: будто модель Хомского "успешно описывает английский язык и речь", но "как лингвистическая, так и основанная на ней психолингвистическая модель Хомского оказалась мало приемлемой для языков другой структуры, даже для русского". (Леонтьев А.А., 1999,С. 42).
Возможно, так оно и есть, если подходить к идефикс Хомского как к системе, забывая о тотальности метода, на основе которого в каждом языке можно раскрывать свои, только ему присущие трансформационные модели.
С другой стороны, Хомский не сумел вписать значение в свою "универсальную" грамматику и был вынужден занять принципиально асемантическую позицию. "Если действительно будет доказано, что значение играет роль в лингвистическом анализе, то…основанию лингвистической теории будет нанесен серьезный удар", – писал он (Хомский, 2000, С.9). Уточним: его теории.
Это интересный вопрос: почему теория Хомского принципиально асемантична? Ответ: потому что все сигнальные коды животных имеют значение. Они только ради этого и звучат. Получается, что, если исходить из значений, достаточно быть бихевиористом.
В сигнальных кодах животных есть фонология, даже можно при желании найти там морфемы. А вот синтаксиса там нет. Это эксклюзив человеческого языка. Вот из этого Хомский и исходил, проводя резкую грань между животными и людьми и отсекая роль значений в происхождении языка и в порождении речи.