Чемодан. Вокзал. Россия

Серенков Антон

Утром мимо дома прошли гурьбой и с песнями колхозные девки. Их сгоняли на строительство дороги вперемежку со стариками-немцами заштемпелеванными надписями «Тод». На службу я пришел вовремя, подергал закрытую дверь. Шел мелкий холодный дождь. У Яновича открыла старуха вроде моей. На вопрос, где квартирант, она только пожала плечами. Что-то пошамкала себе под нос и добавила: «Или у солдатки Жоровой спит».

Солдатка жила на другом краю города – идти до нее пришлось минут пятнадцать. Открыл сам Янович. Я глянул ему за спину: в темноте

комнаты был различим только воодруженный прямо на обеденном столе здоровенный граммофон с никелевой трубой.

– Вам чего? А, ключей же у вас нет. Нате вот, запасные берите. Сейчас умоюсь и следом, – сказал скороговоркой Янович и уверенно направился обратно в кровать. В кровати похрапывала разметавшаяся голая женщина.

Пока дошел до службы, дождь прекратился. Я открыл дверь, поглядел на потемки. Обошел от нечего делать церковь. За алтарем была поленница и открывающийся тем же ключом черный ход, ведущий в симпатичный и совсем не загаженный церковный дворик с рядком ухоженных могил и ветхой, но еще крепкой скамеечкой под навесом елей.

Я оглядел оставшиеся со вчера ящики стола, но не нашел ничего, кроме четырех новорожденных мышей. Чтобы как-то себя занять, я смастерил им колыбель из спичечного коробка. Таким было мое последнее и самое осмысленное действие на посту начальника отдела образования. Чтобы изобразить на всякий случай работу, я разложил перед собой открытую книгу и рядом еще устроил несколько горок. Мои по очереди являющиеся заспанные, зевающие коллеги повторяли один и тот же ритуал: сначала бодро здоровались, потом оглядывали помещение, замечали, что Яновича нет и, ничего не объясняя, разворачивались в дверях и уходили прочь.

Сидеть совсем без дела было чем дальше, тем труднее. Затекала нога, ныла спина. Тогда я принялся, не снимая ботинок, шагать по столам и развешивать под потолком толстый черный провод с лампочками ильича. Как раз когда закончил, в дверь постучали. Показался подросток-сосед и спросил старшину. Я ответил, что его нет. Пацан так и остался стоять в дверях.

– Нет его. Куда-то делся.

– Делся?

– Похоже, он уехал, испарился, исчез, отчалил, умотал, – терпеливо объяснил я.

– Агась.

– Ну? Чего ждешь?

– Так письмо ему.

– Оставь да иди.

– Сказали в руки.

Я посмотрел на его хитрую рожицу. Порылся в карманах. Отсыпал ему мелочи.

– Свободен.

Пацан в секунду исчез. Я прочитал записку. Немножко подержался за голову, но скоро собрался и уселся обратно за стол.

В обед пришел Янович, за ним подтянулись остальные. Янович принес с собой чайник желудевого кофе. Я выразительно посмотрел на часы.

– Хотите поучить меня работать?

– Нет, просто балуюсь

– Понятно. Что ж вы замолкли? Со смеху обмочились, что ли?

– Да я не смеюсь.

Янович пристально посмотрел на меня, но вместо слов вдруг запел несильным, но удивительно чистым голосом:

– Стаканчики граненые упали со стола,

упали, не разбилися, разбилась жизнь моя.

Наливавший себе кофе мятый бухгалтер подхватил песню совсем красивым голосом, а за ним, тоже прихлебывая, а кто и заедая сразу булкой, подпевать им стали остальные. Они пели без усилия, но в унисон и красиво, заученно и в то же время легко. Я открыл рот от изумления. Потом они допели и, как ни в чем ни бывало, молча уселись за свои столы. Янович подмигнул мне и похвалил за починку освещения. Записку я ему, конечно, не отдал.

Пить я после работы идти отказался.

– Ну все, все. Не надо таких взглядов.

– Да я ничего.

– Завтра раньше вас на службу приду, еще увидите.

Пацана я нашел снова в горнице. Он мучил гармонь и шмыгал носом. Я предложил ему за небольшую плату провести меня до того места, где ему передал записку тот, кто ее передал. Он отложил гармонь и сказал, что за двойную цену отведет меня прямо туда, где тот живет. За полчаса мы дошли до ближайшего хутора. Пацан пошел домой, к гармони, а я направился к ковыряющему зачем-то штакетники крестьянину.

– Здорово, отец. Я от волостного старшины.

Крестьянин с готовностью снял шапку.

– Где у вас тут, – я замялся за невозможностью сказать «диверсанты» и начал очень издалека давать определение слову, не называя его.

– Партизаны, что ли? Партизаны у старосты. Здеся.

Я подошел к дому. Постучал. За дверью какое-то время копошились, а потом сказали: «Открыто». Я вошел. Между ушами у меня как будто рванула граната, ноги стали ватные и тяжелые. Обернувшись, я попробовал что-то спросить у стоявшей за дверью темной фигуры, но в лицо мне почему-то прыгнул дощатый пол, в рот набилось обслюнявленого железа, и я перестал что-либо соображать.

2.

Воняющая мочой лестница в подвал, выщербленный от времени тротуар, кляксы голубиного помета на завитушках фасада – ничего не видел и не помню. Помню совершенно черный подъезд старого, дореволюционного еще дома. Парадное на ночь заперли, но черным ходом, согнувшись пополам, я все-таки попал внутрь. Поднялся, нашел дверь, сел ждать. Веко дрожало почему-то. Через час или сколько пришла едва видная тень, женщина. Стояла в темноте, на лестнице. Снизу вверх:

– Плачешь, что ли? Ты ко мне?

– Почему таблички нет.

– Какой таблички?

– По закону на дверях надо вешать, если с желтым билетом.

– Так я портниха.

– Понятно, что портниха, раз с желтым билетом.

– Ну-ну. А ты из жилконторы, что ли? Вставай давай, полицию еще соседи вызовут.

– Не из жилконторы.

– Да я вижу. Заходи, вечно открытой дверь держать, что ли.

– Не из жилконторы. Просто закон есть.

– А деньги у тебя есть?

Она уже и разделась наполовину, хотя я только дверь закрыл.