Чемодан. Вокзал. Россия
Шрифт:
– Тебе разве скучно?
– Мне не скучно. Тебе, наверное, скучно.
– Лида, я люблю тебя.
Она посмотрела на меня с глупой несмелой улыбкой.
– Это лишнее.
– Не лишнее, я люблю тебя.
Она сидела в сиротском свитере грубой вязки с дурацким воротничком, как всегда, завитая так, что прическа была больше похожа на буйную детскую растрепанность, и у меня немного ныло сердце.
В очередной наезд старика мы собрались вечером поиграть в карты. Разговор как-то все лип и лип к Брандту.
– Нельзя ли его просто ну отстранить, что ли?
– Боюсь, смерть отца
Я рассматривал выпавшую мне винную этикетку на картонке, силясь вспомнить, что она собой заменяет, и прикидывал, когда будет прилично сдаться. Старик тяжело вздохнул и сказал:
– Что ж, видно, теперь вам придется к нему сходить.
Я подумал, что он это говорит бургомистру, и хотел было засмеяться от нелепости идеи, но когда поднял глаза, увидел, что все смотрят на меня.
– Мне?
– Ну а кому.
– Но почему мне-то? Что я ему скажу?
Старик с Навроцким переглянулись, а бургомистр как-то так скосил глаза, как будто не решил, куда конкретно их отвести.
– Вы читали последнюю газету?
– Ну читал.
Ничего я не читал.
– Вот и соображайте.
Навроцкий тут же позвонил Брандту домой и спросил, удобно ли ему будет, если я заскочу сейчас за одной бумажкой, о которой они, ну помните, договаривались. Брандту было удобно.
Брандт за это время перебрался в дом родителей. Вокруг снова было сыро и пасмурно, как в феврале. Окон все так же было почти не видно за корявым деревом и забором. Видно было только, что там горит свет. Из дома доносился истерически завывающий патефон. Лестничная клетка, пол в шашечку, грязно-зеленая дверь была незаперта.
– Добрый вечер, – проговорил я вешалке, когда та полезла со мной обниматься в темноте.
Я снял пальто и, потирая от волнения руки, пошел в зал. Обстановка там полностью поменялась – вместо дивана, столика и прочих вещей, выдававших хозяйскую попытку создать в доме уют, посреди пустой комнаты стоял огромный, очевидно, вывезенный Брандтом из редакции стол с лампой. Брандт сидел за столом, такой же высокий и бледный, как и когда мы первый раз увиделись, только теперь он был будто пожеванный, и на макушке виднелась проплешина.
– Добрый вечер, – повторил я.
Брандт ничего не ответил, а открыл какой-то ящик стола и достал здоровенный черный пистолет.
– Если скажете еще хоть слово, я выпущу в вас всю обойму, – сдавленно сказал он и взвел курок. – Руки можете не поднимать, это мне без разницы.
Команды не дышать не было, но я решил не рисковать.
– Какое-то недопонимание, видимо…
– Тихо.
Брандт повел пистолетом вверх.
– Сделайте музыку потише. Без лишних движений, а не то я выстрелю.
– Как же, как же, никих движений. Жутко хочется узнать, чем все закончится, – проговорил я и приглушил надрывающийся оркестр до состояния шепота.
– Дверь закрыли за собой?
– Да.
– Тогда сядьте.
Я сел на стул возле стола.
– Сейчас я вам зачту кое-что, а вы не дай бог пошевелитесь.
– Я весь внимание, – покладисто сказал я.
Жутко косясь на меня, Брандт принялся шуршать бумагами на столе.
– Летом я прочел небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных
– Как интересно, – сказал я в паузе.
– Молчать, – рявкнул Брандт. – Это знаете что?
– Ваши стихи?
– Нет. Это не стихи. Вы совсем уже? Это из книги воспоминаний Игоря Федоровича Стравинского.
– Кого?
– Вы только что его пластинку слушали, – поморщился Брандт.
– Да ладно. Позвольте, я взгляну на нее поближе, – сказал я и собрался уже встать.
– Сидеть!
Я сел смирно.
– Эти строки он написал о книге моей матери. Как вам такое. Мать издала ее в типографии моего дяди как раз в то время, когда Стравинский заканчивал балет, который вы слышали.
– Так это был балет? А я-то удивился, почему так тихо поют.
– Прекратите паясничать. Хоть на минуту. Я хочу, чтобы вы поняли. Вот в каком мире я родился, для какой жизни я был создан. Мой отец прослужил в училище 6 лет и за 6 лет 12 раз ходил в ГПУ. Студенты, которым он пытался рассказать чуть больше того кромешного мрака, что был предписан советским учебником, писали на него доносы. Дети крестьян, рабочих, мещан-евреев.
Я заерзал на стуле.
– Вы что-то хотите сказать? – нервно спросил Брандт.
– Да нет, продолжайте, я очень внимательно слушаю. Значит, я писал доносы на вашего отца и на вас, надо полагать, тоже. Что еще?
Его лицо исказила гримаса боли, и он быстро нажал спусковой крючок. Над ухом у меня громыхнуло, я согнулся и вжал голову в плечи, но, конечно, целься он в меня, все это не помогло бы. С потолка за моей спиной посыпалась побелка. Я обернулся и даже в полутьме комнаты разглядел над дверным косяком небольшое черное отверстие от пули.
– Не паясничать, я сказал. Я отдаю себе отчет, что вы не виноваты во всех моих бедах. Я навел о вас с вашим коллегой справки и неплохо представляю круг ваших интересов. Куда-то пропали казначей и бургомистр Орла – и как раз во время вашей летней командировки под Оршу. В январе, незадолго до вашего у нас появления, кто-то спалил деревню Барсуки и оставил там десяток трупов. Продолжать?
Я ничего не ответил. Выстрел не произвел на соседей, если они вообще у Брандта были, никакого впечатления. Нигде не были слышны шаги, топот ног, крики о помощи. То ли у них тут каждый день стреляют, то ли они просто никогда не зовут полицию. Подумать только, пару минут назад я мог сказать, что забыл закрыть дверь и просто уйти.
– Это в суде нужны улики. Мне улик не надо. Я думаю, было вот как: ваш обычный заказчик из штаба сговорился с Бремененкампом насчет кражи обмундирования, а когда мой отец вдруг узнал об этом, послал вас двоих, и вы его убили. Приехали в город ночью, повесили моего отца, разбили голову моей матери, а утром как будто приехали на вокзал это же убийство расследовать. Неделю бездельничали и валяли дурака. Потом убили и Бремененкампа, и несчастного Туровского, подожгли вагоны, да еще и свалили все на какого-то бродягу на вокзале.