Чемодан. Вокзал. Россия
Шрифт:
– Есть. Но про другое надо.
– Чего?
– Про другое, можешь одеться опять.
Накрашенная, уставшая, как-то неправдоподобно непривлекательная женщина смерила меня глазами, словно проверяя, насколько дикой будет просьба. Я описал Яновича, каким на удивление ясно рассмотрел и запомнил его, увидев всего раз в февральском кафе.
– Свистел? Ну помню. А фамилию откуда мне знать.
Я уселся рядом с ней на диван и стал читать с бумажки Брандта имена-отчества, пока не всплыло нужное.
– Точно?
– Ну да. Он часто заходит. А ты кто вообще? Из службы порядка?
– Ага.
Я дал ей денег и пошел в ратушу.
Черный ход все так же был не
– Слушайте, выдайте мне документ какой-нибудь. Я в бегах.
Бургомистр сразу вспотел, но, как я скоро понял, не от того, что мое присутствие в кабинете представляло для него опасность, а потому, что ему было неловко, что никаких таких документов ему выдавать не дозволяется.
– Знаете что, у меня есть пустые бланки «Издательства школьных учебников и литературы для молодежи». Только что из Минска пачку привез. Давайте один вам оформим?
Я вздохнул.
– Валяйте. Только тогда уж вы мне про запас парочку дайте.
– Как можно, это все подотчетное.
Я выхватил у него три книжечки из рук и сунул за пазуху.
– Ну ставьте свои печати пока в этой. Только уж не на железную дорогу, пожалуйста. Там, я слышал, за опоздания розгами порят.
Он уселся за стол и принялся ровным прилежным почерком заполнять графы, сверяясь с образцом, а параллельно, совершенно не сбиваясь, стал учить меня жизни.
– Вы учудили что-то совсем, знаете уж. Надо не так бороться, посмотрите сами, – и он начал рассказывать как собственную и будто бы тщательно обдуманную, а на самом деле каким-то гимназическим учителем или мелким польским политиканом из провинциалов навязанную мысль, как надо обустраивать свою жизнь, чтобы решительно всем утереть нос. Он говорил громко, язвительно парировал несуразные, кем-то в его голове выдвинутые возражения, передразнивал вымышленных оппонентов и всем видом показывал, что все обдумал крепко и наперед.
Я, неспавши, с немного дрожащими от перенапряжения и голода конечностями, смотрел на него и утешался, что все-таки, кажется, оцениваю свое положение чуть адекватнее этого румяного болвана. Кто-то ему сказал, где-то ему привиделось, что он станет звездой политики и станет, просто надев мундир, получив место и возглавив молодежную организацию, вроде той, где сам возмужал, и вот он, раз решив, что внутреннее – это то же самое, что внешнее, стоит в перекошенной холстине с пуговицами, ничем не управляющий пионервожатый, не понимающий, что когда в город придут советы, его карьера кончится на ближайшем фонаре.
– Просто подпишите бумажки. Я потом все обдумаю, мне бы бумажки сперва.
В голове мысли ходили ходуном, и все было как-то так складно, что желудок сводило. Три высокопоставленных человека отвечают за снабжение целого фронта. Один в Берлине собирает составы, другой в Смоленске их принимает, а третий на узловой станции посередине делает так, что часть составов списывается на военные потери и тут же отправляется обратно в Берлин, где первый высокопоставленный их снова покупает и отправляет опять на фронт второму. Вдруг на узловой станции возникает какой-то дурачок, который принимается строчить письма о странностях в учете составов. Это хорошо еще, что письма идут одному из высокопоставленных людей на стол. Но все же, что им делать? Взяток дурак не берет и принесенные ему домой говяжьи ноги оплачивает, несмотря на отнекивания продавца-мясника. Можно решить проблему просто, но лучше, чтобы она выглядела
Я так старался, я двигался тише, чем когда-либо, а Лида все равно проснулась. Уставилась на меня. Я шепотом сказал, что зашел взять фотографии. Пошамкала губами, ничего не сказала. Я дописал на листке, над которым корпел пять минут в темноте: «Не беспокойся. Все в порядке. Дам знать, как устроюсь на новом месте». Она повернулась на другой бок.
Так увлекся рытьем в чемодане, что не расслышал, как Лида поднялась с кровати. Только что спала, а вот стоит в ночной рубашечке, бессильно, кончиками пальцев держит записку и всем своим телом дрожит от рыданий:
– Я так и знала! Так и знала!
Мы обнялись. Слезы промочили мне плечо прямо сквозь пиджак, и свитер, и рубашку. Ее бледно-розовое лицо от слез и не развеявшегося сна пошло невозможными, душераздирающими красноватыми пятнами. Она судорожно втягивала носом то, что не пролилось из глаз, всхлипывала и чуть подвывала одновременно.
От Лиды чуть-чуть пахло парижскими духами:
– Ты перед сном надушилась, что ли?
Она невидно улыбнулась и шумно выдохнула ртом – нос уже совсем заложило:
– Немножко.
Я ткнулся носом ей за ухо, она всхлипнула громче и опять задрожала грудью, но это были уже слезы принятия.
– Ты вернешься?
– Сюда – вряд ли. Оставайся на месте, и я тебе сообщу скоро, где и как мы встретимся.
Она пробормотала что-то на французском
– Чего? Киса, не могу разобрать.
– Я так одинока тут и несчастна.
Я уткнулся ей в макушку.
– Я понял, киса. Еще в первый раз понял. Как сказать «мы скоро встретимся»?
– Мы скоро встретимся.
– По-французски.
– Не надо по-французски.
Все это пролетело у меня перед глазами, пока я соображал, что сижу с затекшими руками, ноющей пульсирующей болью головой,привалившись к холодной стенке затхлой комнатки, судя по землистому картофельному запаху, – погреба, и не могу даже переменить позы, не могу даже раскрыть глаз, а дверь где-то сверху уже скрипнула, и уже приближаются ко мне чьи-то шаги.
3.
Когда я все-таки разлепил наждачные веки, вокруг было так темно, что и пола, на котором я лежал, было не видать. Пол был земляной, так что особой нужды рассматривать его не было. Обычный пол деревенского погреба. Спина ныла, а выше челюсти была одна сплошная чугунная боль. Тряпичные ноги двигались с какой-то подозрительной задержкой – сесть я смог только через пару минут после того, как захотел этого. Руки были свободны и свободно шарили в пустоте вокруг. Судя по холоду и глухо стукающим по ногами банкам, погреб не был заброшенным и использовался по назначению. Если у меня и было что воспламеняющееся в карманах, то это вытащили. Не было и записки для Яновича. Потолкавшись вечность и отбив об углы все конечности, я набрел на лестницу, но не успел ступить, как где-то наверху открылась дверь – на меня пахнуло теплом натопленной хаты.Увидеть это я не могу, потому что от света зажмурился. Ко мне обратился мужской голос.