Чемпионы Черноморского флота

Greko

Идея спросить на французском оказалась благой. Антуан — тень человека, а не цельная личность — очнулся на мгновение от своего забытья. В его уснувший мозг целительной иглой воткнулись звуки родной речи. Он попытался отозваться — скорее стон, чем ответный крик.

Мы услышали. Бросились к куче наваленного тряпья и поломанных корзин. Раскидали их. Под ними нашелся полузадохнувшийся кавторанг — практически голый, с клочками грубо отрезанных волос на голове и с куцей бородкой, окрашенной в какой-то немыслимый рыже-зеленый цвет.

Меня он не узнал. Подслеповато щурился. Дрожал. Кажется, решил,

что пришел его последний час.

Мы вывели его наружу. Кое-как отмыли. Накинули бешмет на плечи. Выдали шаровары и сапоги с портянками. Рошфор был бесполезен, как малый ребенок, и не мог ничего сам сделать. Даже с сапогами ему пришлось помочь.

— Дайте ему поесть и выпить! — распорядился я и пошел договариваться с тамадой.

Старейшина был непреклонен. Ничего не желал слушать. Ни брать отступного — деньги, лошадей, оружие, — ни прислушаться к доводам разума.

— Скажи, ты совершаешь намаз? — тамада хмуро кивнул и отвернулся. — Давай пригласим сюда муллу, и он мне растолкует, какими сурами Корана оправдывается издевательство над человеком? Молчишь? Сам можешь ответить. Аллах запрещает подобное непотребство!

— Врагам не было и не будет пощады!

Бесполезно! Здесь, на всем Северном Кавказе, все пропитано злобой и ненавистью. Для черкесов русские — хуже бродячих псов. Их традиции, обычаи и странные дары цивилизации — все это чуждо для настоящего горца. Он желает, чтобы его оставили в покое. Чтобы можно было жить, как заповедано пращурами.

— Когда ко мне привезли этого офицера, — не выдержал моего молчания тамада, — я приказал ему снять сапоги. У него оказались грязные портянки. Я снял свои чувяки и показал свои чистые ноги. И спросил: «Вы это называете своей цивилизацией?»

— Забавная у тебя логика — оценивать уровень развития по экстремальной ситуации. С тем же успехом, старик, я спрошу тебя: твоя цивилизация — держать людей годами в зловонной яме?

— Людей?! Этим свиньям там самое место!

— Как же вам объяснить, что вы обречены?! Что Россия пришла сюда навсегда! Что можно бессмысленно сложить свои головы в борьбе с ней, а можно научиться жить в мире! Брать у нее лекарства, врачей, плоды образования…

— Ты хочешь, чтобы нас всех сделали рабами и отдали в солдаты?!

— Откуда ты взял эту чушь?!

— Англичанин сказал. Якуб-бей. Мы ему верим! — выпалил он злобно.

Опять этот Белл! Положительно, нужно с ним заканчивать. Я призвал своих людей отправляться дальше. Едем на север. По дороге наведаемся в знакомый новый русский лагерь на реке Туапсе, где уже основан форт Вельяминовский. Там сдам Рошфора и пяток нечастных, включая четырех матросов с корвета «Месемврия», освобожденных из ям, и помчусь в погоню за «занозой в заднице». Он явно зажился на этом свете!

Напоенный вином Рошфор немного очнулся. Мы спешно двигались на север, пользуясь рассветом. Ехавший рядом со мной кавторанг разоткровенничался:

— Не передать словами, сколько раз я прощался с жизнью. Они, мои пленители, находили особое удовольствие постоянно мне грозить. Приглашали переводчика, чтобы я понял каждое их слово. Обещали: если русские сюда доберутся, мы вывесим тебя на железном коле над плетнем или одну твою голову. При этих словах обычно над моей

головой свистела шашка. Особенно тяжело стало, когда наши высадились у Шапсухо. Там много аулов пострадало. И их жители бежали на Аше, чтобы спастись. И требовали моей крови. В отместку. Как будто это я сжег их аулы.

Рошфор заплакал пьяными слезами. Мне он не нравился. Еще со времен севастопольского пленения я считал его дурным человеком. Но сейчас мне было его жалко. Тяжелые испытания выпали на его долю. Слава Богу, хотя бы целы все части тела. Не в обычаях черкесов заниматься членовредительством.

— Я много болел. Ко мне приставили мерзкую старуху следить, чтобы я ничего с собой не сделал. Она все время курила трубку и отнимала мои вещи, пока не раздела догола. Именно она зачем-то выкрасила мне бороду вонючей краской. Зачем? Я так и не понял. Быть может, чтобы отметить, как раба? Чтобы я не сбежал? Но как и куда? Меня держали впроголодь. Я с ужасом ждал холодов, понимая, что зимы мне не пережить.

— Людям в ямах пришлось куда хуже вашего!

— Это же простолюдины! Они привыкли к страданиям и тяжелой жизни!

— Я освободил из плена поручика барона Торнау. Ему пришлось куда труднее, чем вам. И он дважды пытался бежать. Прекратите себя жалеть!

— Кто вы? Я вас знаю? Кажется, ваше лицо мне знакомо…

Я промолчал и оставил его одного. Не хотел встревожить своих людей. И так уже хватало косых взглядов и перешептываний за спиной. Наш поход на север проходил совсем не так бравурно, как на юг. Потери и мои странные, с точки зрения горцев, действия и разговоры разбудили их подозрительность. Единство отряда оказалось под угрозой. Даже Цекери и Курчок-Али выглядели встревоженными.

— Что дальше, Зелим-бей? — пристали они ко мне с расспросами.

— Дальше? Мне нужно обменять русского. И догнать мерзавца Белла!

— Давай разделимся, — предложил Цекери. — Мы с большей частью отряда погонимся за англичанином. У меня к нему свой счет. А ты закончишь с русским и нас догонишь.

— А что думает прекрасная Коченисса?

— Она хотела бы, чтобы мы задержались в ее ауле. Тем более, нам по дороге. Но прежде — инглез!

— Поддерживаю! — отозвался Курчок-Али. — Вообще, в нашей ситуации лучше всего удалиться на время подальше от земли моих соплеменников. Мы знатно перца сыпанули за шиворот убыхам. Пусть успокоятся.

— Не думаю, что все так просто закончится.

— Как бы то ни было, у нас есть незакрытое дело, — серьезно заметил Курчок-Али.

— Это какое же? Никак не поделите Кочениссу? — подколол я молодёжь.

Они смутились. Заерзали в седлах.

— У нас есть идея, как помочь ей выбрать между нами!

[1] Ясырька — женский басурманский полон казаков.

[2] Немного пояснений из словаря диалекта гребенских казаков. Ябедница — злодейка. Каровод — хоровод. Банить — мыть избу; у гребенцов к чистоте дома относились серьезно, как и к воздуху. Курить в избе строго воспрещалось. Испозорить — испачкать. Алошный — озорной. Родительский чихирь — вино домашнего производства. «Моя тело белая» — не исковерканная речь, а диалектизм, в котором средний род заменялся на женский в устах женщины. Побочин — любовник.