Череп епископа
Шрифт:
Прослав покосился на рукавицу и, шалея от нежданного чуда, увидел там большущую золотую монету, названия которой знать не мог, поскольку никогда в жизни подобных денег в руках не держал.
— На год… Нет, на два от всех податей освобождаю! — восторженно добавил кавалер, и потихоньку приходя в себя, небрежным жестом отмахнулся: — Пошел вон!
Серв попятился, воровато покосился по сторонам и быстрым движением сунул золотой за щеку. Щеку и зубы моментально заломило холодом, но такой драгоценный холод Прослав готов был терпеть хоть целую вечность. Он вернулся к саням, торопливо
— Потерпи милая, выручай родная моя, хорошая, — мужик прекрасно понимал, что совершившая вместо пары обычных неспешных ходок до леса и обратно непривычно длинный переход по морозному сумраку лошадка нуждается в отдыхе. Этак она может просто надорваться, и сдохнуть, не принеся никакой пользы господину и накликав неминуемый гнев на беззащитного раба. — Потерпи до завтра, милая. Завтра вечером отдохнем. Потерпи немножечко…
Если и послезавтра отдыха не дадут — точно падет.
Прослав поправил на спине кобылы простенькую попону, вернулся к саням и сгреб все сено, которое лежало у него там для мягкости и тепла:
— На милая, поешь. Водицы попозже принесу, не то опой случится может, — серв наклонился к лошадиному уху и, перекинув согревшийся золотой из-за одной щеки за другую пообещал: — Вернемся домой, я тебе короб чистой пшеницы насыплю. Сколько хочешь…
И шарахнулся в сторону от неожиданного громогласного хохота. Но лошадь продолжала невозмутимо перемалывать зубами застарелое сено; воины, подтаскивающие тяжелые, размером с детскую голову, матовые чугунные ядра тоже ничего не заметили; с неба тихо и неторопливо падали крупные, девственно чистые хлопья.
Померещилось…
А демон Тьмы, хохоча над тем, как вместо неминучей погибели принес смертным нежданное богатство, мчался к решившемуся на Договор епископу. Тратить силы на то, чтобы уничтожить трех жалких людишек именно сейчас он не собирался. Минует краткий миг, лет через двадцать-тридцать они все равно обратятся в прах. Столетием раньше, столетием позже — к чему беспокоиться из-за такого пустяка?
Глава 3. ЯЗЫЧНИКИ
Рано утром чухонцы покормили гостей куриной ухой — наваристым окуневым бульоном, в котором потом для придания нежности был приготовлен молодой петушок — и проводили в путь. Зализа, спасающийся у отца Флора в Замежье, в часовню не заходил, лишь перекрестившись на висящую над дверью икону пресвятой Богоматери и низко ей поклонившись. Хомяк не сделал даже этого — зато смог самостоятельно подняться в седло.
Опричник подхватил повод его коня, и сразу перешел в галоп. Оставшиеся до Кельмимаа десять верст туркестанские жеребцы преодолели за полчаса и легко поднялись на холм, царапая обледенелую землю шипастыми подковами. Над трубами обеих изб поднимался ленивый, еле заметный дымок, и разница состояла лишь в том, что из-за полуприкрытых ставень одной доносилось счастливое поросячье похрюкивание, а вторая сверкала огромными прозрачными окнами.
— Что это? — указал Зализа плетью на невиданную красоту.
— Стекло, оконное, — пожал плечами Никита, слезая с коня. — А то темно как-то в доме.
Про то, что вместо
— Угу, — согласно кивнул опричник, спрыгнул на землю, подошел, постучал по глянцевой поверхности рукоятью кнута. Затем вошел в дом, взглянул на улицу, провел пальцем по намерзшему по нижнему краю снегу.
— Летом ставил, одинарное, — пояснил Хомяк. — Потому и холодно. Завтра двойное сделаю, будет нормально.
Семен Прокофьевич, приоткрыв от изумления рот, рассматривал через прочную, прозрачную, как воздух, но непреодолимую для ветра преграду пару коней, засыпанный снегом сарайчик, соседнюю избу. Потом вышел налицу, обошел дом, приглядываясь к происходящему внутри. Погладил свою курчавую бородку:
— А то, и правы иноземцы? Чудная штуковина, это стекло… Но… Чудная…
Опричник вздохнул, и вернулся к другой странности, каковую успел заметить, едва въехал на взгорок: в обеих избах топились печи, но вокруг обеих же начисто отсутствовали как свежие, так и старые, засыпанные снегом следы.
— Ну что, хозяин, — окликнул он Хомяка. — Женка-то твоя где?
— Не знаю. По хозяйству хлопочет, — Никита покосился на далекий остров, усыпанный высоченными сугробами, потом решительно вошел в необремененный стеклами дом и громко окликнул: — Настя, ты здесь?
— Здесь, здесь! — минуту спустя оба вышли на улицу. Молоденькая девчушка, очень естественно отирающая ладони коричневой излохмаченной тряпкой, приложила правую руку к груди и низко поклонилась:
— Здрав будь, гость дорогой!
— И ты будь здорова, хозяюшка, — не удержался Зализа от вежливого ответного приветствия. И тут же перешел прямо к самому важному: — Дошел до меня слух, можешь ты войны и набеги предугадывать?
— Могу, — признала девушка. — Одарил один Сварожич таким ведовством.
— Так предскажи мне ратное дело, красавица!
— Чую я, — уронила ведунья тряпку в снег. — Чую я, кровь проливается на рубежах земли русской, у большого озера в той стороне, где садится ввечеру Ярило ясное. Чую, не остановится ворог у стольного града, пойдет дальше, смерть и муки неся.
— А еще слышал я, — опричник отошел к коню и небрежно положил руку на луку седла. — Еще слышал я, что в селении, называемом чухонцами Кельмимаа навь живет всамделишная.
Никита вздрогнул, шагнул вперед. Остановился, оглянувшись на Настю.
Нет, ничего не случилось. Девушка стояла спокойно, слегка улыбаясь закованному в броню гостю:
— Я тоже слышала об этаком чуде. Вот только не знаю, где его увидеть.
— Увидеть? — опричник потянул конопляную веревочку у себя на шее, достал медный нательный крестик и, сжимая его в правой руке, а левой закрывая рану на горле, размашисто осенил молоденькую симпатичную девчушку: — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сгинь, нежить безбожная, исчезни отродье диавольское, пропади, порождение Сатаны!