Череп императора
Шрифт:
— Кирюша? Это Стогов. Как дела? Ты не занят?
В трубке слышались голоса. Может быть, опять пьет свой джин. А может, и действительно занят. Например, берет интервью у аквалангиста, отыскавшего Атлантиду. Впрочем, Кирилл был человек тактичный.
— Нет, Илья, я не занят. Слушаю тебя внимательно.
— Кирюша, скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь слышал про такую тибетскую экспедицию Вэ Эс Кострюкова? Она имела место где-то в конце двадцатых — начале тридцатых…
— Нет, никогда не слышал.
— Жалко… А к кому бы мне по этому поводу обратиться?
— А в чем проблема-то?
— Да понимаешь, этот Кострюков привез из экспедиции один текст. Мне бы хотелось его перевести. А языка я не знаю. И к кому обратиться — тоже не знаю…
— А что за язык?
— Понятия не имею. Какой-то экзотический. Не английский, это точно. Английский я бы узнал. Что-то вроде иврита или санскрита. Странные такие загогулинки…
— Не видя текста, сказать трудно, но если экспедиция тибетская, то скорее всего это что-нибудь буддийское. Может, по-тибетски или по-тохарски, а может, и действительно на санскрите. Знаешь что — я тебе телефон одного дядьки дам. Записываешь? Толкунов Александр Сергеич, профессор восточного факультета универа. Он тебе за две минуты чего хочешь переведет, с любого из тамошних языков. Мужик очень своеобразный. Большой такой и… В общем, сам увидишь. Привет ему от меня передавай.
— Спасибо, Кирюша, век тебе не забуду. Пока.
Я снова покрутил диск.
— Алло, университет? Здравствуйте. Скажите, а мог бы я поговорить с господином Толкуновым?
На том конце ответили, что мог бы. Интерес прессы к проблемам тибетологии был встречен профессором с пониманием. Я передал ему привет от Кирилла, и профессор выспренне заверил меня, что приятели Кирилла Кирилловича — его приятели и что он готов дать мне интервью любого объема хоть сегодня. Оказалось, что доселе неведомый мне восточный факультет расположен там же, где и филфак, на Университетской набережной. Мы договорились встретиться там через полчаса. Я надел плащ и, стараясь не попадаться на глаза знакомым, выскользнул из Лениздата.
Тратиться на такси не хотелось. Переться под проливным дождем на другой берег Невы хотелось еще меньше. Я дошагал до Невского и втиснулся в подъехавший троллейбус.
От стоявших вокруг сограждан пахло мокрыми куртками. Сквозь неплотно задвинутые стекла в салон залетали холодные брызги, а у притиснутой вплотную ко мне женщины по щекам текла тушь и на лбу прилипли мокрые пряди иссиня-черных волос. Осень… Слякотная петербургская осень. Черт бы ее побрал. Этот дождь не кончится никогда. Он будет лить до тех пор, пока серая Нева не выйдет из берегов и не понесет свои мутные воды по узким центральным улочкам. Топя редких пешеходов и запросто сковырнув с постамента зеленого Медного всадника. Этот город уйдет на дно, туда, откуда он и появился. А над водой будет торчать лишь шпиль Петропавловской крепости с поджавшим ноги, насквозь промокшим ангелом на самом острие…
Вылезая из троллейбуса, я подумал, что если все будет продолжаться так и дальше, то я попросту сойду с ума, а читающая публика останется без полюбившегося ей репортера. Если этот «большой и своеобразный» профессор не поможет мне, то можно считать, что моя попытка податься в частные детективы
«Только бы он знал этот чертов язык», — вздохнул я, открывая двери университета.
8
В вестибюле филфака я оказался раньше профессора и некоторое время просто слонялся мимо вахтера, обсыхая и глазея на редкостно симпатичных студенточек. Все-таки филфаковские девушки традиционно хороши собой.
— Вы, сударь, не из газеты? — неожиданно раздалось у меня за спиной.
От внезапной громоподобности голоса я вздрогнул. Обернулся — и вздрогнул еще раз. Профессор Толкунов, улыбавшийся и протягивавший мне руку, оказался не просто «большим» человеком — он был громаден. Громаден и необъятен. Шестьдесят второго размера талия, причем нижняя пуговка рубашки, торчащей из-под короткого свитера, не застегнута и оттуда виднеется тугое волосатое чрево. Рыжая всклокоченная борода, румянец во всю щеку. Пожимая мне руку, он чуть не сломал мне пару пальцев, однако был так рад нашей встрече, что даже и не заметил этого.
— Оч-чень, оч-чень приятно! — Эхо от его голоса испуганно металось по вестибюлю. — Что же это делается-то, а? Пресса прониклась интересом к академической тибетологии, а? Сенсаций ищете? Знаю я вас — сенса-аций! Причем нездоровых! Ха-ха-ха! Ох уж мне ваш брат-щелкопер!
Профессор сообщил, что лучше всего нам было бы побеседовать в буфете, и под руку увлек меня в лабиринт бесконечных университетских коридоров. На полторы головы возвышавшийся над окружающими, профессор шагал неторопливо, но я за ним едва поспевал. По дороге он успел сообщить трем очкастым субъектам, что занят («Ко мне, судари, из газеты пришли! Надо же нам, зубрам академической науки, — ха-ха! — помогать прессе!»), залихватски расписался в зачетке, на ходу подсунутой ему тощим студентом, и даже рассказал мне похабный анекдот. Старый, но довольно смешной. Скажу честно, университетских профессоров я представлял себе все-таки немного иначе.
Свободных мест в буфете не оказалось, и профессор моментально согнал с углового, самого удобного столика компанию студентов, мирно тянувших пиво («Как это ты мне место не уступишь?! Ты сессию думаешь сдавать? Или не думаешь?!»). Усадив меня за столик, он подскочил к стойке буфета и вернулся с двумя стаканами, двумя чашками, бутылкой и пузатым заварным чайником. Причем все это он перенес на столик за один раз.
— Замерзли? Промокли? Первейшее средство от нашей петербургской сырости — это чашка горячего чаю с ромом. И не спорьте, сударь, я старше, я лучше знаю. (Я даже и не думал спорить.) Под такой чаек и интервью наше лучше пойдет.
Вбухав в чашку с каплей заварки на донышке чуть ли не двести граммов рому, он пододвинул ее ко мне. Мы отхлебнули из чашек.
— Ну, как вам ром? — поинтересовался профессор. — Это мой любимый сорт.
Я сказал, что ром бесподобен. Ром был довольно мерзкий. Достав из внутреннего кармана несколько листков чистой бумаги и ручку, я приготовился задавать вопросы. Однако никаких вопросов профессор слушать не желал. Профессор желал говорить, и остановить его не могло ничто на свете.