Через бури
Шрифт:
Петр Григорьевич ничего этого не воспринимал, он без сознания метался в жару. На улице было морозно, а в набитой людьми теплушке с жарко натопленной буржуйкой — душно. Званцев, на самом деле заболевший сыпным тифом, задыхался. Некоторое время дышал тяжело, предсмертно хрипел и внезапно замолк.
— Ну, слава тебе, Господи, отмучился. Царствие ему небесное.
— А ты почем знаешь, что помер? — усомнился кто-то.
— Так ведь не дышит. И пульсу нет.
— А ты что, хвельдшер?
— Пощупай сам. Самый раз вша расползаться с
— Так что тепереча делать?
— Вынести труп на мороз, чтобы вша померзла.
— Так ведь все-таки человек. Похоронить бы надо.
— Хоронить нас с тобой завтра после боя будут. Бронепоезд ушел. Паровоз к нам причепился. Начнем хоронить — отстанем, в дезертиры попадем — и под расстрел. Вша или американска пуля. Хрен редьки не слаще.
— Мороз свое дело знает. Только вынести надо, а он займется лечением.
— Вынести? Адъютант привел от самого командарма.
— Адъютант далеко, а командарм высоко. И бронепоезд с ими ушел. А вша туточки. На тебя в атаку ползет. Поопасней пулемета «максима».
И вынесли ефрейтора Званцева из теплушки. Бросили труп, как попало в сугроб, а труп руки вперед выставил, чтобы о землю опереться.
Tут вскоре и поезд тронулся. Красноармейцы, выносившие нежеланного гостя, с трудом догнали свой вагон.
Из открытой двери теплушки к ним тянулись дружеские руки.
— На счастье мое, продолжал свой рассказ Петр Григорьевич, сидя за вечерним столом и с помощью жены с ложкой, отдавая должное содержимому судков из психиатрической больницы. — Следом за ушедшим воинским эшелоном санитарный поезд послали. Поле битвы подметать, раненых подбирать. Душа-сестренка увидела в сугробе человека. Чутьем девичьим решила, что живой он. И повернула ручку тормозного крана, пломбу сорвала. Поезд и встал. Подобрали полуживого бедолагу, пропарили в душевой, одежонку колчаковскую, антантовского производства сожгли, в свое русское одели и водки русской дали — я и ожил. Как в той сказке, где Иванушка то в котел с кипятком, то в котел с ледяной водой окунулся и молодцом вышел. Ну, меня, еще не молодца, с черными, как угольки, пальцами на руках — в ледяную землю под сугробом ими упирался, отправили в ближний госпиталь. Ладно, что дело было при Томском университете, в другом месте мне отмороженные пальцы отхватили бы вместе с руками по плечи — и вся недолга. А знаменитый томский профессор Мыш за меня взялся и только одни фаланги оттяпал.
— Все? На обеих руках? — ужаснулась Магдалина Казимировна.
— Все на паре рук. Другой пары у меня нет. Все, кроме больших пальцев. Так что руки мои ныне вроде клешней. Как у рака. Живут же раки. Правда, пятятся назад, пока их не съедят под пивко… — и он, подмигнув детям, заразительно засмеялся.
— Но, Петечка, надо будет нанять мальчика тебе в помощь, заменять твои пальцы.
Петр Григорьевич рассмеялся еще громче:
— Магдуся, милая! Тут надо искать, куда бы мне наняться, сторожем, что ли,
Прошла неделя, как вернулся Званцев-старший из госпиталя. Магдалина Казимировна с сыном исправно ходили на службу, и Шурик приносил свой паек в судках, который теперь приходилось делить на возросшую семью.
Из-за перегородки раздался привычный призыв Чеважевского:
— Юноша!
Шурик встал из-за машинки и прошел к начальнику.
Доктор держал в руках письмо, недавно переданное секретаршей вместе с очередной почтой.
— Так вот что, юноша. Я должен признаться вам, что из всех умалишенных, к которым я вас бюрократически причислил, вас считаю наиболее разумным.
Шурик недоуменно переступал с ноги на ногу.
— Я говорю с вами, как мужчина с мужчиной, о деле весьма важном. Скажите, ваш отец недавно вернулся с фронта?
— Из госпиталя. Фронта, кажется, уже нет.
— Совершенно верно. Где служил ваш отец? В добровольческой армии или у красных?
— У Колчака папа служил не добровольно, его мобилизовали. И при отступлении колчаковцев в районе Томска их полк перешел на сторону Красной Армии, а папу как парламентера принимал сам командарм Тухачевский.
— Вот мне пишут, что вашего отца в тяжелом состоянии подобрали на станции, уже захваченной красными. И его надо считать пострадавшим в рядах Красной Армии.
— Папа уже являлся в омский военкомат, и ему даже установили мизерную пенсию.
— Но в письме такого авторитета, как профессор Мыш, сообщается, что он лично ампутировал вашему отцу все пальцы на руках, и тот полностью нетрудоспособен.
— Папа вернулся из военкомата и сказал, что таи пенсию инвалидам определяют по пальцам.
— Что там считать не умеют?
— Напротив. Папа говорит, по числу оставшихся пальцев: если у инвалида войны десять пальцев, он получает полную пенсию, а у папы осталось два пальца, вот и пенсия уменьшена в пять раз.
Чеважевский так громко расхохотался, что Магдалина Казимировна вздрогнула и переглянулась с делопроизводителем, поднявшим глаза от бумаг.
— Мне нравится ваш отец! Он большой шутник.
— Шутит всегда.
— Нo вместе с тем он заправлял большим делом? Шурик испугался. Сейчас выяснится, что они с мамой бывшие буржуи, и их уволят, и он только молча кивнул.
— Мне нужно лишь выяснить, хороший ли он организатор?
— Конечно, хороший. Его все любят и слушают, — обрадованно заверил Шурик.
— Спасибо, юноша. Это все, что мне хотелось узнать о вашем почтенном отце. Пожалуйста, передайте ему, что если у него найдется время, я прошу его заглянуть ко мне.
Шурик вернулся к машинке, но мама вытащила его в коридор, заставив пересказать всю беседу, удивляясь интересу их начальника к папе.
— Не иначе, кто-то донес, — покачала она головой. — Разве можно такого ждать от профессора Мыша, который папе руки спас?