Через тернии к свету
Шрифт:
— Папа! Папа! Па-а-а-па!!!
Я не соображала, что ору, я просто орала, как резанная. Существо не собиралось меня насиловать, оно жрало меня, отрывая куски мяса от плеча. Оторопь прошла, и я в ужасе колотила его ногами, била головой — тогда он потянулся к моей шее.
Никогда не забуду смрад, который шел у него изо рта. Зловоние сотен трупов сосредоточилось на его мясистых искусанных губах. Я кричала, не умолкая, наверное потому, что больше ничего не могла поделать, только подпортить его пиршество своими воплями. Но, похоже, это ему даже нравилось.
— Папа! — последнее, что я крикнула, а потом силы иссякли. Существо добралось до моей шеи, облизнуло
Между тем борьба впереди приобретала невыгодные для меня повороты. Нелюдь-Семен все-таки сумел высвободиться, и теперь они боролись врукопашную. Оба были высокими, но нелюдь был несомненно, покрепче. Я видела, как он подмял своего противника под себя и начал топить в болоте. Тот сопротивлялся, выныривал, хватал Семена за ноги. Неизвестно, чем это все кончится. Я схватилась руками за ствол ружья, поднялась, доковыляла до борющихся и, собрав волю в кулак, ударила Семена прикладом по голове. Потом еще раз, и еще. Била, как сумасшедшая, не сознавая, что голова его превратилась в месиво мозгов и проломленных костей. Била, не понимая, откуда берутся силы. Била, пока чья-то рука не забрала у меня ружье. Я упала, чувствуя, как холод пожирает мои конечности. Мне казалось, что вокруг идет снег, а земля промерзла до ледяной корки. В воздухе стоял запах гнили и разложения…
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулась. Кто-то нес меня на руках, передвигаясь с явным трудом между сосен. Горло было перевязано, рука крепко примотана к туловищу. Меня тошнило — не то от потери крови, не то от запаха, которым, казалось, пропитано все вокруг. Я тихо плакала и боялась открыть глаза. Наконец, мы остановились. Он осторожно опустил меня на землю. Руки его были мягкими, скользкими, странными.
— Папа, — прошептала я, — Прости меня.
С трудом разлепив мокрые от слез ресницы, я увидела, что лежу у дороги. Полная луна разливала вокруг молочный свет, до ближайшего дома было шагов тридцать. Справа от меня начинался кустарник, плавно переходивший в подлесок. По шелесту раздвигаемых веток я поняла, что там кто-то идет. Вернее, уходит от меня, обратно в лес. Миновав кустарник, он остановился у самых сосен, и обернулся. Луна осветила рыхлое, как взбугренная земля, лицо, черные смоляные пряди волос, прилипшие к вискам, ветровку с оборванными рукавами. Мне показалось, что он улыбнулся, прежде чем исчезнуть среди деревьев, а может быть мне просто этого хотелось.
«Ты моя любимая доча, Стефка» — всегда говорил папа, проведывая нас с братом, прежде чем сам шел спать. Я лежала под одеялом, изображая сон, потому что всегда любила эти моменты. И как я могла об этом забыть? Как скверно было об этом не помнить…
Примерно через четверть часа, когда в домах стал гаснуть свет, меня подобрал Игнат, вернувшийся тем вечером на побывку. Он же отвез меня в районную больницу, где я долго провалялась с заражением крови. Настасья Павловна, часто навещавшая меня, рассказала, как Игнат
Мама сделала из произошедшего маленькую трагедию, напилась вина и заявила, что не помнит, чтобы я звонила. Денис назвал меня приколисткой, бабушка долго причитала, что у меня «дурная кровь». Дядя Юра с полчаса нудел о потерянном доверии.
Моя семья, неисчерпаемый колодец тщеславия и мещанства, как же нам всем не по пути…
Тело полоумного Семена с проломленной башкой нашли, похоронили. И папино ружье нашли, изъяли неизвестно зачем и больше не вернули. Никто не задавался особой целью выяснить, что именно там произошло. Опасность миновала, и ладно.
Папу объявили пропавшим без вести, хотя всем и так было понятно, что его больше нет. Только не для меня. До сих пор храню в тумбочке лоскутки темно-синей ветровки, которой были перевязаны мои раны. Я знаю, что это ЕГО…
Папу в семье никто не любил, постоянно твердила бабушка. Но это была неправда. Я любила. «Стефка, здесь твои корни» — сказал он мне как-то, очень давно. Он не хотел, чтобы я уезжала, и каждое лето я возвращаюсь. Иногда, собирая в лесу спелые ягоды малины, мне кажется, он стоит совсем рядом и радуется, что я все еще здесь.
Оглавление
Мартовский Сокол
Вечеринка в честь праздника Восьмого марта была в самом разгаре. Вина, водки и прочих горячительных напитков выпито немало, конфеты и бутерброды подъедены, в вазах уныло чахли первые тепличные тюльпанчики, прогибаясь на субтильных стебельках.
Женщины веселились, мужчины, понятное дело, не мешали. Негромкую музыку, льющуюся из старомодного кассетного магнитофона, заглушали громкие голоса.
— Деньги, деньги, деньги. Сволочные бумажки. Бумажки-проститутки. Но как без них? Правда, Филипп Петрович?
Барсуков Евгений, менеджер из отдела бумажной продукции, нависал над главным бухгалтером фирмы, словно скала над крошечным утесом.
Филипп Петрович — невысокий, лысоватый, с маленьким носом-кнопкой и солидным «воротничком» на талии, — испуганно переминался с ноги на ногу. Там, где обитали цифры и колонки, он считал себя едва ли не королем. А вот общаться с людьми он не любил: путался, терялся, сжимался в комочек и забивался в угол от смущения.
— Жень, да оставь ты человека в покое! — воскликнула проходившая мимо кассирша Леночка и отнюдь не застенчиво вильнула обтянутым коротенькой юбочкой задом.
Филипп Петрович залился краской: понятное дело, с женщинами у него тоже было не ахти.
Иван Краснопольский, лениво наблюдавший за происходящим со стороны, дожевал бутерброд с копченой колбасой, смахнул с подбородка крошки и, самоуверенно тряхнув гривой светлых прямых волос, принял охотничью стойку.
Слава богу, дичи было — хоть отбавляй. Взять ту же Леночку — милый, весьма милый анфас. Профиль тоже ничего — на третий, любимый Иваном размер, потянет. Но Леночка, увы, крутила любовь с Костиком, его заместителем. Хотя, судя по тому, как девушка строила глазки то Барсукову, то бухгалтеру, а Костик демонстративно отворачивался и флиртовал с завхозшей, между влюбленными пробежала кошка.