Черная камея
Шрифт:
Конечно, Помпеи и Геркуланум располагались на берегу Неаполитанского залива, а Манфред как раз возил Ревекку в Неаполь. Везувий возвышался над Неаполем, и Ревекка кричала: «Вспомни Неаполь», когда Манфред бил ее, когда выволакивал из дома.
И снова на меня накатила волна дурноты, послышались тихие голоса. Я наклонился и уперся лбом в золотую резьбу. В воздухе запахло цветами. Аромат глицинии? Мои чувства были сумбурны. Во рту пересохло, по телу струился пот.
Я услышал, как всхлипывает Ревекка: «Что они сделали со мной, Квинн, что они сделали».
Невероятным усилием
Я дважды обошел мавзолей. Слова были латинские, так что понять что-либо мне не удалось, кроме имени – Петрония – и таких слов, как «спать» и «смерть».
Я выругал себя за то, что не захватил бумагу, – при мне были лишь письма к нарушителю прав собственности, но потом решил, что могу пожертвовать одним экземпляром, вынул ручку и скопировал всю надпись, два раза обойдя монумент, чтобы проверить, не наделал ли ошибок.
Теперь меня мучила жажда, и я вернулся к пироге, забрал маленькую пластиковую сумку-холодильник, приготовленную мне в дорогу Жасмин, и ушел в дом.
Все стояло на своих местах, как вчера. Я потихоньку поднялся на второй этаж и вновь уставился на железные цепи. Только сейчас я с ужасом заметил, что пятая цепь, с крюком на конце, была несколько короче остальных, но так и не понял, для чего она предназначалась. Крюки были также вделаны в стену. Их я тоже прежде не видел. Теперь в черном вязком месиве я разглядел еще больше человеческих костей.
Крепко держа дрожащими руками фотоаппарат, я сделал два снимка, потом отошел немного назад и щелкнул еще пару раз. Что там получится – я не знал и мог только сделать еще два крупных плана в надежде, что найдется человек, который мне поверит.
Опустившись на колени, я дотронулся до того, что походило на остатки человеческих волос. По коже пробежал неприятный холодок, и я снова, как сквозь сон, услышал смех, а потом послышался крик, гортанный, скорее похожий на стон. Он прозвучал снова, мучительный и страшный. Я отпрянул, не в силах заставить себя вновь приблизиться к останкам.
Я сфотографировал комнату, потом спустился на первый этаж, где сделал фото мраморного стола и золотого кресла в римском стиле, снял на пленку камин с горой полусожженных дров и пеплом, сделал крупный снимок в беспорядке сваленных на письменном столе книг.
Затем я покинул Хижину Отшельника и сфотографировал общий план. Сделал снимки и мавзолея, а также, зажав пальцем отверстие вспышки, чтобы не было отблеска от золота, крупно сфотографировал фигуры, надеясь, что они достаточно освещены.
«Жасмин, я буду вечно любить тебя», – сказал я. Спрятав камеру в верхний карман жилета, я застегнул его на молнию и решил, что вот теперь-то я докажу всему миру, что говорил правду и о самом острове, и о темном прошлом Манфреда.
Но был ли в том смысл? А вдруг это какой-то сумасшедший поэт пробирался сюда, чтобы в одиночестве посидеть в золотом кресле, немного поработать, а потом убраться к себе? А книги он забыл, потому что
Кстати, который теперь час? Наверное, немногим больше двенадцати пополудни, а я успел так проголодаться, что меня даже подташнивало.
Но оставалось еще одно дело: оставить письма незнакомцу. Я немедленно этим занялся. Одно письмо прикрепил кнопкой к деревянной двери, другое развернул на мраморном столе, положив на уголки книги, а последнее повесил на стену возле лестницы.
Я решил, что исполнил свой долг, и теперь, чтобы справиться с растущей тошнотой, поднес сумку-холодильник к столу и опустился в римское кресло. Гладкое кожаное сиденье оказалось невероятно удобным, как всегда бывает, если опускаешься в такое кресло, и я с радостью обнаружил, что Жасмин уложила в сумку шесть банок пива. Разумеется, среди них оказалась и баночка колы, а также бутерброды и даже яблоко, пристроенное на льду. Но шесть банок пива – это же надо!
Наверное, я никогда не забуду ту минуту. Но нет смысла задерживаться на ней. Мне еще очень многое нужно рассказать. Позволь лишь добавить, что я прошептал в пустоту: «Жасмин, может ли тридцатипятилетняя женщина закрутить роман с восемнадцатилетним парнем? Встретимся за домом в шесть».
К окончанию своего короткого монолога я успел проглотить полбанки пива. Разорвав фольгу на бутербродах, таких толстых, с ветчиной, сыром и маслом – холодным, вкуснейшим маслом, – я проглотил оба в несколько приемов. Затем вмиг уничтожил яблоко, прикончил первую банку пива и следом опустошил вторую.
Я сказал себе, что этого вполне достаточно, что нужно сохранять голову ясной, но был слишком перевозбужден, а пиво, вместо того чтобы пригасить чувства, наоборот, еще больше подстегнуло меня до безумной приподнятости, и, зажав третью холодную банку в руке, я вновь отправился наверх, где уселся на пол, настолько близко, насколько мне позволила смелость, к цепям и черным останкам.
Снаружи садилось солнце, и сквозь зеленый лабиринт, облепивший почти весь дом, удавалось пробраться отдельным слабым лучам. Какой-то свет проникал через купол, и пока я, запрокинув голову, смотрел вверх, где свет мигал и перемещался, раздался тонкий, пронзительный крик.
Что это – птица? Или человек? Веки отяжелели.
Я откинулся на спину, упершись локтем в пыльные доски. Глотнул еще пива. Допил всю банку. И тут понял, что должен поспать. Тело требовало отдыха. Я просто обязан был поспать и с удовольствием растянулся на спине, чувствуя исходящее от дерева тепло.
«Ревекка, приди ко мне, расскажи, что они сделали», – произнес я, глядя вверх, на купол.
Я закрыл глаза и погрузился в сон, тело стало невесомым и подрагивало в полудреме. До меня ясно донеслись ее всхлипывания, а затем в каком-то темном месте, освещенном свечами, я разглядел хитрую рожу и услышал низкий злобный смех. Я попытался как следует разглядеть эту рожу, но не смог, а потом, случайно опустив взгляд, увидел, что превратился в женщину и что кто-то стаскивает с меня красивое темно-бордовое платье. У меня оголились груди, тело вдруг полностью обнажилось, и я закричал.