Черная магия с полным ее разоблачением
Шрифт:
Ушел бы Иван с самого начала, когда Татка хоть на человека была похожа. А то измотал до крайности, и теперь она ни к черту не годный инвалид. Причем не только физически. С мозгами тоже полный привет.
Ни шиша не делает, ни по дому, ни со своими картинками, сына и свекра не замечает, ходит как сомнамбула, с Сашкой по телефону переговаривается или в кресле сидит, в окно смотрит. Как на вокзале в зале ожидания. Я однажды не выдержала, прикрикнула на нее:
— Имей совесть, в конце концов! Никто ведь не умер! Что ты, первая без мужа осталась? Оно, конечно, тяжело, но не конец света! Сколько ты еще страдать собираешься, жизнь из-за него гробить?
Она улыбнулась грустно — а раньше
— Ты, Умка, не понимаешь. Во-первых, это мой личный конец света. Я с Ваней вместе с двадцати лет, всю сознательную жизнь. Он у меня был пресловутая вторая половина. И я никак не ждала, что он меня предаст — не в смысле измены, а по-человечески. Что бросит, как щенка в прорубь, и даже не удостоверится, что я утонула. К тому же, представь: тебе ампутировали половину тела. Ты бы не мучилась фантомными болями? Если б еще точно знать, что страдания позади. Мне же обещают пришить все обратно. А это, я думаю, не менее болезненно.
— И ты веришь?
— Верю — не верю, но пока предсказания Сашки и бабы Нюры сбываются.
— Да? Что ж тогда Иван ушел? Вроде по прогнозам ему давно полагалось дома сидеть и дощечки стругать.
— Какие дощечки?
— Для гроба. Ха-ха. Ну, гвозди прибивать. Что там полагается сделать мужчине? Вырастить сына, посадить на дерево и…?
— Это в Африке; у нас несколько иное целеполагание…
Мы обе усмехнулись и на некоторое время затихли. Потом Тата продолжила:
— Не думай, моя зависимость меня и саму тревожит. Но они утверждают, что это новый приворот, и настаивают на «продолжении банкета». Мариша вот рассказывает, что когда баба Нюра узнала об очередном уходе Ивана, то, посовещавшись с планетами, велела передать, что муж меня не бросит. А когда потом я у нее была, тоже сказала: «Не бросит. Поняла меня? Не бросит». Я говорю: «Как же, ушел ведь, и нет его, не звонит даже». А она: «Я что сказала? Не бросит. Если б навсегда ушел, я бы так и сказала. А он вернется, я вижу». И еще меня пугают тем, что он все потеряет, работу, деньги — сама понимаешь, как мне тогда хорошо будет — а может и вовсе умереть. Сашка говорит, у него с середины июня пойдут опасные для жизни аспекты и большие финансовые потери. Потому я и не решаюсь прекратить отчитку.
— Спрашивается, на черта тебе такое проблемное добро? Наплюй уже на него!
— Говорю же: я бы с радостью. Ведь ампутация, собственно, состоялась. Болит, что и говорить, сильно, но рана, так или иначе, затягивается. А пришивать обратно — новая операция, новые мучения. Наркоз-то, к сожалению, не предусмотрен. И уже непонятно, зачем мне Иван — такой ценой? Тем не менее, я боюсь бросить отчитку, а значит, поневоле все-таки жду его возвращения. Господи, если бы он тогда не поехал к Сашке! Все было бы уже позади.
— Если верить им с бабкой, он бы давно погиб от порчи.
— И была бы я веселая вдова.
— Веселая? Ты? Не представляю.
— Зато я представляю, как тебе надоела.
— Вряд ли! Гораздо сильнее!
Вот в таком духе мы и беседовали. Нет, до известной степени ее удавалось растормошить; мы куда-то ходили, гуляли, иногда вместе ужинали, смотрели фильмы. Татка оживлялась и становилась самой собой, ироничной, блескучей, но — временно, очень временно, буквально на считанные минуты.
И еще мне не нравилось, что вокруг нее слишком много Протопопова. Поистине, свято место пусто не бывает; почему-то при Татке всегда образуется кто-то вроде денщика; заслонка от окружающего. Иной раз я попросту не могла к ней пробиться. Звоню, что хочу зайти. Она говорит, давай, только у меня Протопопов. Не помешает? Нет, отвечаю, конечно, нет — что еще скажешь?
К счастью, в последнее время от Протопопова случился отпуск: после поездки к бабуле наш богатенький Буратино слег с нервным срывом. Вот ведь никогда бы не подумала! Татка мне с хихиканьем рассказала, как его запугали болезнями, и он тут же поверил, состав взял, всю дорогу до Москвы молчал, потом неделю по врачам бегал, а когда те ничего особо криминального в его священном организме не обнаружили, свалился чуть ли не в нервной горячке. А началось с того, что он ночью позвонил Сашке:
— Мне плохо!
— В чем дело, что случилось?
Протопопов несет черт-те чего: ой, боюсь! Начал принимать состав, и сразу — тахикардия! Ощущение, что умираю! Признавайся, что там намешано?
Саня на него прикрикнула: дескать, будь мужиком, прекрати истерику, не умрешь, выживешь, куда денешься. Протопопов еще чуть-чуть повякал и отстал, а утром позвонил Татке. Нажаловался на Саню и заодно на жену — та тоже обвинила его в бабьем поведении; признался, что ночью рыдал от тоски и вообще ему невыносимо плохо. А поскольку Татка мужчиной быть не требовала, наоборот, выслушала и успокоила, то несостоявшийся покойник окончательно разнюнился и под шумок признался в нежных чувствах. Ты одна меня понимаешь, только тебя одну всю жизнь и люблю. Татка, ясное дело, все знала, но вообще-то тема любви была у них под запретом, что, по ее словам, только и спасало отношения. «Мне нечем ему ответить», — всегда говорила она. — «А пока мысль не облечена в слово, то и самого явления как бы нет, верно? Можно оставаться друзьями».
— Что же ты теперь-то будешь делать, после признания? Перестанешь общаться? — полюбопытствовала я.
— Было бы нехорошо с моей стороны, — ответила Татка. — Он меня столько спасал. Посмотрим. Что-нибудь придумаю.
— Придется стать мадам Протопоповой, — съязвила я.
— Типун тебе на язык, — отмахнулась Татка.
Но покраснела.
Глава тринадцатая
ИВАН
Я думал, когда, наконец, решусь, лучше станет. Ничего подобного. Раньше был ужас, а теперь кошмар, вот и вся разница. Ну, может, первые две недели прошли терпимо, пока я сам перед собой мог притворяться, что кроме моей неземной любви ничто не имеет значения, пока мы с Лео из постели почти не вылезали и по улицам ходили, взявшись за руки, как образцово-показательные влюбленные. Весна, опять же, начиналась, и в крови играло все, что там только намешано, включая плазму. Лео смотрела на меня снизу вверх гипнотическим взглядом, медленно облизывала губы, и этого было достаточно, чтобы и образно, и буквально на все закрывать глаза.
Но подспудно меня грызли мысли о Татке: как она там, что с ней? Она ведь отказалась со мной общаться, на письма не отвечала и к телефону не подходила. Один раз случайно взяла трубку, я начал было что-то лепетать, но она сразу перебила:
— Нам с тобой больше не о чем разговаривать. Прости.
Интонации металлические, как у робота; ни эмоций, ни слез, ничего. А мне сразу вспомнилось, как еще недавно я звонил ей из командировок, радостно предвкушая: сейчас услышу родной голос — он же у Таты необыкновенный, не голос, а песнь песней — и станет мне хорошо, покойно, легко на душе. И немножко, самую капельку, грустно — почему я не дома? Скорей бы вернуться.