Черная молния вечности (сборник)
Шрифт:
В ночь перед парадом Победы Сталин почти не сомкнул глаз. Как всегда перед значительными праздничными событиями, возникали, множились, роились десятки неразрешимых вопросов, порождаемых всеобщей восторженной глупостью и бестолковостью. И надо было не только охолонить пучеголовых, страхожильных энтузиастов, но и приказно призвать к ясному сознанию захмелевших без вина, лавроносных, золотопогонных воителей. Часам к двум все стало на место: последний непокорный вопрос согнулся до земли и обратился точкой – и даже дождевой прогноз не омрачал настроение.
«Летунов жаль… Лишний раз не поблистают крылатыми
Сталин устало отвел взгляд от окна, прикрыл ладонью лицо и равнодушно сказал сам себе: «…О смерти его мысли. О смерти… Смерть, где жало твое?! Ад, где твоя победа?!..» Аккуратно выбил в пепельницу остывшую трубку, встал, задернул окно шторой и, повторив про себя: «Ад, где твоя победа?! Смерть, где жало твое?!», прилег на диван и неожиданно быстро задремал. И видение было скорым и неожиданным. Привиделось в дреме давнее-давнее, казалось, совсем забытое, настолько забытое, что как бы и не существовавшее никогда.
Давняя явь была четкой и ясной, как собственный профиль на медали «За победу над Германией», недавно отчеканенной по его срочному указанию. Но вместо снежной мороси во сне шел мелкий, теплый дождь. Небо над головой было светло-серебряным, а не тускло-свинцовым, и ветра промозглого не было. Он опять был молод и неторопливо расторопен во сне, и огромный чужой город не томил расстояниями и неизвестностью. Он шел по узкой улице с какой-то коробкой под мышкой. Ах, ну да, в коробке шляпа, которую он купил для солидности по совету Бухарина. С ним шли Бухарин и Бронштейн, но вместо голов у них были черные квадраты. И только он один знал, что черно-квадратные имеют свои имена и прозвища. Одного окликали Зиночкой, а другого Троцким.
Они куда-то идут, идут… Фиолетовой стынью сверкает брусчатка, как на Красной площади. Какие-то люди снуют мимо – и ни одного старческого лица – все молоды, и двуногие черные квадраты молоды – и никто не думает, не мечтает ни о бессмертии, ни о смерти. Они выходят на пустую узкую улицу, какие-то колокольчики звенят… Слепые идут или прокаженные?.. Но незримы и слепые, и прокаженные… И вот перед ними книжный магазин, витрина индевелая – и угрюмый торговец открытками у витрины. Но при их приближении голова открыточника враз обращается в черный квадрат. Ему жаль, что так неловко, некрасиво получилось, что каким-то колдовским образом, из-за его спутников, жалкий торговец потерял свое обличье угрюмое. Но если он купит у него открытки; злое волшебство лишится своей силы – и несчастный вновь обретет человеческий лик. Однако странно, что обтрепанный уличный торговец спокоен, будто не чувствует, что его голова превратилась в мерзкий, дергающийся, черный квадрат.
«Неужто он свое отражение не видит в витрине?..» – мелькает
А его черноголовые спутники что-то незряче высматривают. Ангелочки, парящие над коричневыми шпилями, с мольбой обращаются к нему с открыток: «Спаси, помоги!..» А шпили остры и безжалостны: вот-вот и нашампурят летучих младенцев. Он порывается купить открытки, но его и во сне неотступные чертовы спутники остервенело кидаются между ним и продавцом и истошно вопят, обращаясь неизвестно к кому:
«Он ничего у тебя не купит! Ничего! Тебя убьют на войне! Мы так хотим!.. Ты мертв, мертв, мертв!!! Мы уже сказали твоей матери!.. Все мертвы, мертвы, мертвы!!! Никто никогда не будет человеком!!! Никогда!!! Никогда!!!..»
Сталин открыл глаза и сверхволевым усилием прекратил черное видение.
Он приподнялся, но остатняя сонная зыбь отбросила голову на подушку. Темные клочья потусторонней яви угрюмо теснились в глазах, с тяжелой неохотой покидали сознание, медленно растворяясь в рассветном сумраке.
«О, Боже, неужели прошлое существует помимо человека?.. Неужели самозабвенный мальчик, певший когда-то в навечерие на Рождество в церковном хоре, не умер?.. Но какое отношение имеет к нему одинокий, усталый старик, изнемогший от нежданного сна?..» – с горькой грустью подумал он о себе, как о совершенно постороннем, далеком и забытом человеке.
И словно из чужого забытья почудилось ему праздничное церковное пение:
«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащий звездою учахуся Тебе кланитися Солнцу правды и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе! Дева днесь Пресущественного рождает, и земля вертеп Неприступному приносит, Ангели с пастырями славословят, волсви же со звездою путешествуют: нас бо ради родися Отроча младо, превечный Бог. С нами Бог, разумейте языци, и покоряйтесь, яко с нами Бог!»
Закрыв глаза, избывая тьму, он напрягся, силясь различить свой голос в торжествующем хоре, но светоносные, величественные слова рождественского тропаря отказывались родниться с человеческой душой, уходили в предвечное Молчание и оставались в земном безмолвии. Но не слышала себя в безмолвии измученная душа и скорбела от своей временной немощи, как от смертного греха. Будто еловой веткой кольнуло под сердцем – и омылись незримые, зеленые иглы седой кровью: вздрогнула плоть от боли, но эта боль не была телесной. Боясь заплакать, Сталин открыл глаза. Тьма растворилась в сумраке – и, как бы в утешение, пришла и окончательно прояснила сознание утренняя молитва Святого Макария Великого.
«К Тебе, Владыке Человеколюбче, от сна встав прибегаю, и на дела Твоя подвизаюся милосердием Твоим, и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякие мирские злыя вещи, и диавольского поспешения, и спаси мя, и введи в Царство Твое вечное. Ты бо еси мой Сотворитель, и всякого блага Промысленник и Податель, о Тебе же все упование мое, и Тебе славу возсылаю, ныне и присно, и во веки веков, аминь».
Просветлевшая душа в ответ на ниспосланную свыше молитву, словно стремясь раздвинуть границы яви, благодарно откликнулась молитвой к Ангелу Хранителю: