Черная молния вечности (сборник)
Шрифт:
«За что, за что преследует его тоска по родине на родине?!.. Откуда его ненависть к этому прекрасному, воздушному городу в сердце Европы? Они внушили ему ненависть. Эти мерзкие фигляры из академии. Они отвергли его талант. Он хотел, чтобы люди видели мир таким, каким он должен быть. А они упрекали его за безжизненность, называли его рисунки мертвечиной. Они хотят, чтобы люди видели мир сквозь призму внечеловеческих сущностей, а не зрением богов. И это искаженное, обманное видение они высокопарно величают творческой индивидуальностью!.. Смешно!.. Ему отказывают в том, от чего он сам шарахается, как черт от ладана. Он жаждет истинного, а не случайного прозрения этого и иного мира. И он трижды, тысячу раз трижды прав, а не они, оправдывающие своими ложными постулатами любое художественное извращение и уродство. Они презрели его право на изображение сверхчеловеческого бытия!.. Ну что ж, тем хуже для них!.. Их удел – вечная бездна! И она грядет! Он не изобразит, он воплотит истинный незримый мир, истинное грядущее в несокрушимую, как горный гранит, явь. В этой великой яви все, страждущие от одиночества, все, обездоленные нежитью, будут едины. В единстве не будет страха. Люди должны перестать бояться друг друга! Никто, ни одна живая душа не будет страшиться одиночества и безумия. Отсутствие страха сделает людей истинно свободными,
История!.. Ложь и химеры! Истинный ее ход незрим, как магнитные поля Вселенной. Но восходы и закаты сменяют друг друга – и незримый серебряный свет обращается в золотой огонь и в пустоту без тьмы и света. О, Боже, как скучен воображаемый немощью мир причинно-следственных связей! Затменный разум упрощает сам себя до скуки логического мышления. Можно, конечно, допустить, что в одномоментности существования прошлого, грядущего и настоящего следствие влияет на причину из-за недовоплощенности грядущего. То есть грядущее корректирует само себя в прошлом. Но от этого равно ничего не изменится: одна тоска сменит другую, а скука вывернет себя, как перчатку, наизнанку, но не прибавит тепла обмороженной руке. Истинное бытие не знает ни причины, ни следствия. События, меняющие обличье мира и корневую систему древа Жизни, могут не иметь никаких связей, но совпадать друг с другом в объектах, пространстве, времени и вечности. По теории вероятности, жизнь любого человека невозможна, а стало быть, невозможна и жизнь земная. Но человечество существует вопреки себе и – самое невероятное – тупо и слепо исповедует теорию своего несуществования. Но, может быть, эта безумная невероятность есть залог бессмертия изначального, а не отстоящего за тысячелетиями грядущего. И, может быть, история вершится в миг безмолвной встречи двух бродяг в проходном помойном дворе, а не за дубовыми обильными столами под крышами мраморных дворцов в бесконечных словоизвержениях блистательных лжевластителей мира сего.
Торговать открытками Гитлер пристроился возле книжного магазина Пречше, близ скобяной лавки, куда не зарастала бережливая крестьянская тропа, к тому же знакомство с Пречше гарантировало от возможных придирок скучающей полиции.
Пречше из окна узрел своего давнего клиента, которому когда-то, снисходя к его бедности и забитости, продавал книги в долг. Мечтательный провинциальный юноша оказался необычным книжником – он поглощал тома Фихте, Шеллинга, Гете, Гегеля, Канта, Ницше с ненасытностью одержимого буквоеда. И в конце концов Пречше предложил ему пользоваться магазином как библиотекой. Увлекаясь чтением, Гитлер оставлял пометки на страницах и виновато извинялся за своеволие, возвращая очередные прочитанные тома.
«Сверхчувственные миры в нас – и они подвластны человеку! Сверхчувственное томится от одиночества и ждет человека… Впереди открытие сверхчувственных миров…» – гласила одна из пометок.
Пречше был незаурядным книготорговцем: попытался подружиться со своим клиентом и свел его со своими единомышленниками – адептами тайных знаний и мистерий. А такой публики в те годы в салонах Вены было предостаточно. Но, сблизившись с кое-кем, Гитлер не стал их собратом, остался сам по себе, хотя, казалось бы… Пречше огорчился сей отчужденности, деликатно попытался найти хоть малую зацепку, дабы извлечь сокровенное «я» из молодой посвященной души, но наткнулся на непреодолимое – и вынужден был на время отступиться.
Завидев, что Гитлер притулил под витриной свои открытки для продажи, он торопливо выскочил из магазина и, не здороваясь, с обидой сказал:
– У вас нужда в деньгах? Мой кошелек к вашим услугам, Адольф! Зачем вам торчать на холоде?
Но в ответ Гитлер достал из кармана несколько кредиток, небрежно помахал перед носом торговца и сухо пробубнил:
– Не в деньгах принцип… Я должен их продать! Понимаете, должен!..
– Не смею мешать… – смиренно вздохнул Пречше – и уже из дверей магазина добавил – Желаю успешной торговли! Распродадите товар, заходите погреться… Кофе и пирожные ждут вас…
Глава четвертая
Гитлер при упоминании о пирожных облизнулся, – недоеденный завтрак напомнил о себе. Да и будь он сыт, все равно облизнулся бы… С детства он пристрастился к сладкому – будь его воля, набухивал бы до краев в жидкий чай мед с отцовской пасеки. Но отец безжалостно укрощал сластену-сына и мрачно бурчал: «…Живоглот, а не работник… Не будет от него проку… Зубы съест на дармовщину…» Нудил, злился, наказывал за лень – и все напрасно. Мать не только не ограничивала, но и потворствовала сыну в невинном чревоугодии, пекла чудесные бисквиты с розовым кремом и безропотно сносила придирки мужа.
«И отца давно нет, и мать в мире ином… Как быстро все минуло!.. Каким образом настоящее обратилось смертью и бессмертным прошлым? А он, вопреки отцовским брюзжаниям, жив, не избаловался, а, наоборот, закалился, бездомно скитаясь в поисках грядущего, – и зубы не съел, у дантиста не был ни разу, в отличие от своего друга юности Кубичека. И не пропал, и не подох от голода благодаря своему художественному таланту, который не желал понимать и признавать отец, а теперь отвергают бездарные верхогляды из академии. Кретины!..»
Грядущее было незримо, подобно душе человеческой, но смертельно необходимо, как животворный свободный воздух. Оно до поры таилось в незримом, само являлось плотью незримого, и только избранные могли прозреть его. И они были, эти избранные, он затылком чувствовал их оценивающие взгляды на венских площадях. Нет, не шарлатаны и извращенцы типа Либенфельса, а настоящие, бесстрастные и беспощадные. Это к ним обращал жаркий Ницше свои вещие слова:
«Я хочу дать вам более зоркие глаза и страх перед действительностью: я хочу научить вас нестись за мной в далекую будущность».
Он был среди слышащих и прозревающих. И, может быть, в первую очередь к нему обращался великий вещатель. И Гитлер, внимая тайным голосам, учился оплодотворять прошедшее и зрить грядущее, дабы, когда пробьет час Судьбы, обратить постигнутое в вечное настоящее.
«Кто они, в конце концов, эти Либенфельс и Пречше?.. Жалкие могильные черви из пыльных книжных шкафов, мнящие себя металлическими драконами!.. Не больше!.. Тоже мне – учителя!.. – с брезгливой неблагодарностью подумал Гитлер о своих венских покровителях. – Но, однако, через них мне удалось постичь то, что не постигли и никогда не постигнут они…», – без самоукора заключил он.
Да, именно благодаря им он открыл
«…Я часто предсказывал, что именно произойдет, задолго до того, как предвиденное сбывалось, включая грядущие события в заранее указанных мною странах и местностях и объясняя случившееся Божественной мудростью и вдохновением; но, несмотря на это, я готов был вырвать язык у моего пророческого дара: я не хотел, чтобы моя способность к прозрениям нанесла вред не только настоящему, но и будущему; ведь если искренне поведаешь о том, что случится в близких и далеких временах, то современные нам королевства, церкви, религии и мировоззрения нашли бы, что предвиденное настолько противоречит их идеалам, что они прокляли бы грядущие века, если бы знали всю правду о них наверняка», – писал Нострадамус, и Гитлер с одобрением подчеркнул грязным ногтем тревожные слова.
Мир должен содрогнуться! Жалкое размеренное бытие обывателя не есть жизнь. Жизнь – это гром небесный, это единоборство огня и льда, это кровавая схватка гигантов в ночи, это победа и исход сверхчеловека из мира иного в мир тварный.
Но иные люди мнили себя переустроителями мира: демократы, анархисты, марксисты и прочая нечисть, спокойно и сыто обитающая в Вене. Особенно раздражали самоуверенные приверженцы еврея Маркса, именовавшие почему-то свою сатанинскую философию германской. Логичнее было бы именовать Германию новым Израилем. Эта чужебесовская философия была уныла, деспотична и жестока, как судьба потомственного нищего, – и неизбежно должна была породить в недрах национального сознания супротивный, погибельный огонь. Этот огонь вовсю полыхал в сердце Гитлера – и оставалось лишь поделиться незримым пламенем с другими.Взойдет деспотизм философии новой, —
Предтеча германской атаки на мир.
И смелые мысли и смелое слово
Фанатики бездны хотят усмирить…
– предрекал Нострадамус, туманно умалчивая о крахе чужебесия в Германии. Но этого умолчания Гитлеру было достаточно: «Мы, немцы, попустив зло, уничтожим его!.. Уничтожим железом, это наша Судьба!..» Но недоумение вызвал другой катрен, угрюмое, настороженное недоумение, ибо речь шла о Вене, которую Гитлер, несмотря на стойкую ненависть, считал своим городом:
Вождь сделал на время германским вассалом
Брабант вместе с Фландрией, Кант и Бурджес,
Но был он враждебным разбит идеалом:
Кавказец взял Вену и замки окрест.
«Что еще за кавказец?! С Эльбруса, что ли?.. Какие могут быть идеалы у недочеловеков?.. Чушь!.. Явно что-то здесь напутал астролог. Может быть, умышленно напутал, дабы сбить с толку таких, как я… А вот здесь он ясно указал, что грядущее жаждет крови, что только через кровь грядущее проявит себя в настоящем…», – отчеркнул Гитлер другой, более вразумительный катрен:
Дрожит атмосфера от гула орудий
И кровью замараны ризы святых.
За веру убийством наказаны люди,
И войны сметают любовь и кресты.
«Огонь поглотит крест!.. И звезда опустится на острие ножа. И через смерть человек обратится в сверхчеловека! Но не в Богочеловека, а в Человекобога! Это истинно германский путь – и я на этом пути!..
Я знаю, что явится новый Спаситель,
Нет силы, способной разрушить любовь.
Реченья погибших пророков цените,
Чтоб солнце восстало из древних гробов.
Кто он – Спаситель?! А если я?! Но при чем здесь любовь?» – и перед Гитлером въявь предстала незнакомка с набережной Дуная. Его пересохшие губы машинально прошептали: «Ева, Ева…» Он стряхнул мгновенное забытье, как сухой пух с темного одуванчика, – и краска ударила в лицо, как будто кто-то мог подслушать его тайные переживания, – и, играя перед самим собой, нарочито отстраняясь от заветных мечтаний, угрюмо подумал: «Почему, черт побери, Ева?! Мало, что ли, прекрасных женских имен в Германии… Почему не Эльза, не Магда?..
Железный паук любит берег Дуная,
Где немцы из пленных готовят рабов.
Но родина злато свое потеряет,
Возмездье грядет из глубоких снегов.
Что за черт?! Какой еще железный паук?! Кто его вырастил?! Со дна что ли вынырнул?..» – и Гитлеру примерещилось нечто схожее с клубком колючей проволоки. Огромное железное чудище сноровисто катилось по дунайской набережной и норовило поглотить прекрасную, гордую женщину, которой он не отважился признаться в любви. Сейчас, пожалуй, признался бы… Но где теперь его любовь? Странные какие-то предсказания: то кавказец воинственный, то железные пауки со снегами возмездия. Нет, нельзя верить этому французскому плуту. Не любит немцев каналья, ненавидит нечисть.
Петух и Орел будут в битвах едины,
Противники: венгры, палермо, левант.
Колючие проволоки, верь, сокрушимы,
Над Римом взовьется союзный штандарт.
Он всех устрашал своим яростным видом
И мраморных статуй касался плечом.
Подвешенный за ноги вождь безобиден.
И он не заслужит посмертный почет.
Гитлер читал, угрюмо радуясь, что сокрушится чужое колючее железо, но, увы, не мог понять, чей союзный штандарт взовьется над Римом и кого подвесят на фонаре вниз головой, а имя Муссолини уже мелькало в газетах и пучилось его изображение на фотографиях.
Он рвет на куски это странное войско
Во взрыв претворенный небесный огонь.
И запах с Лозанны удушливо стоек,
И людям неведом источник его.
Странно, но это невразумительное четверостишие почему-то задержало внимание Гитлера, Он оцепенело, до рези в глазах, до огненных темных пятен, всматривался в строки, будто силясь припомнить что-то пережитое и ужасное. Но грядущее воспоминание, пробужденное чужими старинными словами, сжалось, уплотнилось в неведомом – и стало неподвластно человеческой воле. И лишь боль в глазах томила весь день, жгучая, злая, слепящая боль.
«Речь идет о каком-то сверхоружии. Впрочем, чего я ломаю голову?.. Мало ли что еще напридумывают чертовы научные пауки…», – с раздражением от бессилия подумал Гитлер.
Дрогнула душа от предчувствия, но разум не откликнулся, ибо в этом катрене Нострадамус поведал о ядовитых газах. В конце войны Гитлер попадет под газовую атаку, вовремя не наденет противогаз, ослепнет – и угодит в госпиталь. Но судьба сжалится над ним – и дарует ему свет. Но временное ослепление не прозрит его сердце, не остановит его волю, ведомую незримыми силами. Слепая тьма поражения обратится в ярость – и ярость обратится самосмертью. Но тринадцатый, предвоенный год еще дышал снегами – и никого не страшили метели с севера.