Черная молния вечности (сборник)
Шрифт:
«Святый Ангеле, предстояй окаянной моей души и страстей моей жизни, не остави мене грешного, ниже отступи от мене за невоздержание мое: не даждь места лукавому демону обладати мною насильством смертного сего телесе: укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения…»
Боль под сердцем минула, но не минуло воспоминание о сне. Сталин встал, накинул на плечи старый китель с потертыми матерчатыми пуговицами, подошел к рабочему столу. Мучительно хотелось курить. Последнее время он упорно ограничивал себя в табаке, кое-как расстался с головокружительной привычкой, еще с тюремных времен, – курить натощак.
Но дальше, увы, дело не продвинулось – и оставалось только огорчаться своей слабости. Он с неприязнью, как на живое, зловредное существо, посмотрел на свою курительную трубку, торопливо отвел взгляд, узрел недопитый чай с лимоном в стакане – и с неловкой радостью, как с тяжкого похмелья, одним глотком опрокинул в себя кисловато-горькую
«…Прошлое?! А что это, собственно говоря, такое?!.. Жизнь или морок?.. Неужели время, как условие существования духоматерии, всего лишь сатанинский обман разума? Сколько научной и ненаучной чепухи написано о природе времени и сна – и еще понапишут, дай только волю. Но никто ничего не знает! Но все притворяются сведущими – и он притворяется. И перед собой притворяется… Чего уж тут… Неужели при истинном пробуждении все воскреснет и вновь возвоплотится?.. Все времена станут явью… Множественной явью!.. Он снова будет петь в церковном хоре на Рождество – и после предвечерни прямо в храме мать обнимет его и заплачет… Но где нынче мать? Где нынче он сам?.. Этот, что ли, усыхающий старик, радующийся вчерашним остаткам чая?.. – Сталин усмехнулся, поправил сползающий с плеча китель и осторожно, словно боясь разбудить кого-то ближнего, поставил на стол пустой стакан. – И будет Высший Суд!.. Высший Суд, а не наказание! И не казнь!.. Высший Суд превыше самого страшного наказания и самой ужасной казни, которым может сподобиться человек. И не прощения, не награды ждет его душа, а Высшего Суда, ибо Высший Суд и есть награда!.. И нет невиновных на том и этом свете. И не каждый достоин Суда Высшего. Но если он достоин, то нет в его душе гордыни и в мыслях гордыни нет!.. А страх?.. Но страх здесь ни при чем… Это уже за пределами страха… А величие?.. Чепуха!.. Величие – бремя, а не радость. Но небожье смирение и терпение без надобности его сердцу… Смирение перед Сатаной есть бунт перед Богом! Пусть желающие смиряются… А Суд?! Что ж, он готов! Да хоть сейчас!..»
Сталин подошел к окну и тихо, дабы не услышали сторожевые люди, отодвинул тяжелую штору: «Пусть думают, что еще сплю!.. Пусть думают…» Медленный пасмурный свет вяло овеял лицо, предвещая нелегкий день, но ушедшее и почти уже забытое сновидение вдруг четким черным квадратом всплыло в сознании – и память помимо воли откликнулась давней, невозможной явью.
Глава вторая
…Глух – не слышащий других, вдвойне глух – не слышащий самого себя, втройне глух – жаждущий услышать все.
…И с чего это вдруг примерещилось?! Вена. Зима европейская. И эти черноквадратные. Не ко времени сон… Да и вряд ли к добру… Да и не сон это… Иное нечто… И никого в живых из этой были-небыли кроме него, – и вспомнить венские денечки не с кем, да и незачем. Но вот поди ж ты, приблазнилось! И все точь-в-точь как наяву, но с квадратами чертовыми.
Он тогда еще не был Сталиным, довольствовался романтичной кличкой Коба, – и думать не думал, что на православное Рождество 13-го года очутится в кафешантанной, полногрудой Вене. Да еще в компании Бухарина и Троцкого. Нет, что там ни говори, но прозорлив был Ильич… Ох, как прозорлив!.. Напрасно кое-кто вякает втихаря, якобы октябрь был для него как снег на голову. В сроках, конечно, он был не силен, ошибался в сроках. Но в неизбежности победы не сомневался никогда. Оттого и он пошел за ним, ибо имел веские сомнения насчет неизбежности! Да и не было вообще никакой неизбежности!
Это Ленин обратил возможное в неизбежное, твердолобостью своей и злобой. Знал, чуял – где раки зимуют… В германском генштабе. Где-то теперь сей генштаб?!
Сталин улыбнулся, как бы ненароком взял трубку, повертел в руках и с тяжелым вздохом положил на место.
«Хорошо было Ленину – не курил. А тут!.. Волком завоешь, не то что закуришь! Он-то думал, что дураков в России запасено на тысячу лет, а теперь с горечью убедился – ошибся, ибо сей запас рассчитан на более протяженные сроки. А в те времена всего на тысячу лет рассчитывал… И о нацвопросе особенно не задумывался, не первоочередным он тогда был, не первоочередным… А вот Ленин отчего-то вдруг зациклился на нацвопросе – и, если честно, его завёл, вдохновил на все эти статьи по нацвопросу, как будто знал, что всего через девять лет будем СССР создавать. Это, конечно, не раки из германских генштабов, это прозрение в чистом виде. Но от Бога ли прозрение? Неизвестно. Он и сам по сегодня ничего не знает, а у Ильича уже не спросишь, молчит себе в мавзолее. Обидчиво молчит. Все за Крупскую свою обижается, нашел из-за чего обижаться… Я-то ни за что не обижаюсь… Не успеешь оглянуться – и за компанию с ним молчать придется. Будем лежать бок о бок в гробовинах – и кто кого перемолчит? С большевистским молчанием, дорогие братья и сестры!..»
Сталин нахмурился, сел за стол, расстелил перед собой вчерашнюю «Правду» с собственным портретом на первой полосе – и с решительной неприязнью стал набивать над газетой трубку. Легко обмял табак, ссыпал
«Ничего, потерплю до завтрака… Бог терпел и нам велел. Терпели же они друг друга в последние годы. Терпели! А поначалу почти сдружились. Назло всей швали… Да, не прост, не прост был господин Ульянов. Втихаря с Муссолини якшался. В Швейцарии горным воздухом дышал с этим итальяшкой опереточным, а мне молчок. Прост, видите ли, как правда! Прямо почти Господь. Кто выдумал эту глупость? Оглобля окающая – вислоусый Горький!.. Тоже мне пролетарский писатель. Писарь масонский! Расписал ужасы рабочей жизни в своем романе. Тьфу!.. Ужасы… Водку пьют в кабаках, в костюмах при часах на гармошках шпарят, а потом, с жиру обесившись, в революцию лезут. Нам бы сейчас тот уровень жизни!.. Неубедительная литература, не зря Ленин над ним посмеивался. Нет правды и литературы нет, на Сталинскую премию третьей степени не потянет…
А господин Ульянов, ох как был не прост! И не было в нем правды, и Бога в нем не было… Конечно, не отец Лжи, но уж сынок – точно. А езжайте-ка, милый Коба, в Вену – и поосновательней поизучайте нацвопрос у Габсбургов. Заодно поразвлечётесь и Штрауса послушаете, хотя лучше Моцарта… Архиважное дело! А „Зиночка с Бронштейном вам помогут…“ У него все было архиважно! Но по делу архиважно. Жаль – в бабенках неосмотрительно запутался, оттого и суматошничал чрез меру.
Но толк в бабах знал, непонятно только – откуда эту идиотку базедовую откопал. Пришлось потом с вдовицей чертовой помаяться, пока не пригрозил вместо нее подыскать другую на роль вдовы Ленина. А в нацвопросе Ильич лихо отыгрался на нем в 22-м году. Великодержавным Держимордой обозвал!.. Сам перед образованием СССР науськивал: „Не церемоньтесь, Коба! Без лишних сантиментов! Пока есть государство, есть и насилие. Вам, как знатоку имперских окраин, карты в руку. Не стесняйтесь, применяйте к этим закавказцам самые крайние меры!“ Он тогда без крайних мер обошелся, ну дал кому-то по морде – и все… И – на тебе! – тут же окрестил Ильич „великодержавным Держимордой“! Скорее унтер Пришибеев! Кстати, истинный государственник этот Пришибеев… Но окарикатуренный до безобразия… Жаль… Однако после этого случая он уже никому не позволял сваливать на себя чужие грехи, и господину Ульянову не позволял. Напрасно он желчью брызгал в своих записочках из Горок. Облапошили его соратнички… Они б еще раньше на тот свет отправили господина Ульянова, ежели бы не он. Как говорится: мавр сделал свое дело… А он Ульянова все-таки жалел, было дело… А вот про Муссолини утаил, хитрец! А зря утаил! Впрочем, где теперь этот паяц римский? Повисел вниз головой на фонаре – и зарыт где-нибудь в помойной яме. Наверное, не думал не гадал о таком конце? Да мало ли кто не гадал, не думал… Этот берлинский оборотень тоже вряд ли что ведал, хотя доносили верные люди, что ему огонь снится. Ну что ж, правильные были сны, надо было бы к ним прислушаться. Но кто может слышать все в мире сем?! Никто! И никто ничего не знает. А жаль, что никто, ничего…»
Но собственный тяжелый сон не покидал душу, гнал, громоздил мысли друг на друга, как неверный, порывный ветер пасмурные, плескучие волны. И из темных, бездонных колодцев прошлого всплывали неподъемные черные квадраты и, подобно огромным черным плотам, болтались в мертвой зыби воспоминаний.
«Что еще утаил от него господин Ульянов? Нет, не из прошлого! Из грядущего! Ведь был у него дар предвидения. Определенно был. Правда, маломощный, неорганизованный. Не в пример этому, как его?.. Мессингу!.. Ведь точно предсказал этот Мессинг конец Гитлера, еще до войны предсказал: май 45-го. Сколько газетенок тогда предсказание пропечатали, а всерьез никто не поверил. И он сам поначалу только улыбнулся, он-то этот конец на сорок седьмой год планировал. А тут раз – и без всяких доказательств предсказывает:
„Май 45-го!“ Молодец еврейчик! Надо бы его за смелость наградить. Или нет, награждать преждевременно – привлечет лишнее внимание. Представить к заслуженному артисту, пусть свободно выступает со своими фокусами перед публикой. Но без предсказаний и пророчеств. Нынче его пророчества без надобности. Неизвестность – штука страшная, но не безнадежная, а пророчества – это уже почти осуществление. И мало ли какую глупость можно не подумавши накаркать. Господь знает наши мысли, а Сатана их не ведает, но словам человеческим внимает без устали. Прав поэт: „Молчи, скрывайся и таи все мысли и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь!..“ Именно ложь, ибо бесам болтовня нужна, как воздух. В молчании они дохнут подобно мухам осенним. Тайнознание – цитадель неравенства! И если бы только земного неравенства, если бы только земного… Нет, не зря, не всуе сказано: „Рабы должны быть равны!“ Равны перед Богом! И не виновен ни перед кем человек, любящий Отечество больше, чем свободу…»