Черная ряса

Коллинз Уильям Уилки

Ромейн счел излишним сообщать, что мистрис Эйрикорт сама узнала эту тайну только перед свадьбой.

— Мы с женой хотели обвенчаться как можно тише, — отвечал он после обычной благодарности.

— А мистрис Ромейн? — продолжал отец Бенвель. — Какое это тяжелое испытание для нее! Она, вероятно, ухаживает за матушкой?

— Она безотлучно при ней. Я теперь почти один. Но я приехал попросить вас взглянуть на ответ, полученный мною от Пенроза. Это извинит меня за то, что я побеспокоил вас моим посещением.

Отец Бенвель прочел письмо с чрезвычайным вниманием, и, несмотря на его обычное самообладание, его зоркие глаза просияли, когда он возвратил

его.

До сих пор прекрасно задуманный план патера — точно так же, как и искусные розыски Битрека, — не удавался. Ему не удавалось даже добиться от мистрис Эйрикорт известия о помолвке. Ее неукротимая болтовня сбила его на всех пунктах. Даже когда он бесцеремонно остался после отъезда других гостей, она встала с самым невозмутимым хладнокровием и простилась с ним.

— Я была сегодня на обеде и двух вечерах, а в это время я обыкновенно подкрепляю себя немного сном, извините меня, прошу вас, и зайдите еще когда-нибудь!

Когда он отправил в Рим роковое известие о браке, то вынужден был признаться, что узнал об этом и" газет. Он принял унижение и покорился поражению, но еще не был побежден: «Я рассчитывал на слабость Ромейна, и мисс Эйрикорт рассчитывала на нее. Мисс Эйрикорт победила. Пусть будет так; придет и моя очередь».

Таким образом, он примирился со своим положением.

И теперь, он это чувствовал, когда возвращал письмо Ромейну, пришла его очередь!

— Вы едва ли сможете уехать в Париж за книгой при настоящем состоянии здоровья мистрис Эйрикорт, — сказал он.

— Конечно, нет!

— Может быть, вы кого-нибудь пошлете просмотреть каталог Британского музея?

— Я бы уже сделал это, отец Бенвель, если б не любезный намек в вашем письме на вашего друга, живущего в деревне. Если б даже эта книга и была в библиотеке музея, я принужден был бы ходить в читальню делать выписки, мне было бы гораздо удобнее иметь ее дома для справок. Вы думаете, что ваш друг доверит ее мне?

— Я в этом уверен. Мой друг — мистер Винтерфильд, владелец Бопарк-Гауза в северном Девоншире. Может быть, вы слышали о нем?

— Нет, это имя для меня совершенно ново.

— Так поедемте к нему сами, он теперь в Лондоне, и я вполне к вашим услугам.

Не более как через полчаса Ромейн был представлен любезному джентльмену в цвете лет, который в то время, когда они вошли, курил и читал газету. Головка его длинной трубки лежала на полу с одной стороны, а красивая, рыжая с белым, испанская собака — с другой. Его гости не пробыли в комнате и двух минут, как он уже узнал причину, приведшую их к нему, и предложил отправить телеграмму.

— Мой управляющий найдет книгу и пришлет ее вам сегодня же с пассажирским поездом, — сказал он. — Я напишу ему, чтобы он приложил печатный каталог библиотеки, на тот случай, если у меня найдутся другие книги, полезные вам.

С этими словами он отправил телеграмму по назначению. Ромейн намеревался выразить ему свою признательность, но мистер Винтерфильд не хотел и слышать об этом.

— Любезный сэр, — сказал он с улыбкой, осветившей все его лицо, — вы пишете обширное историческое сочинение, а я, неизвестный помещик, вполне счастлив тем, что могу оказать вам содействие. Откуда вы знаете, может быть, я жду лестного отзыва в предисловии? Я обязан вам, а не вы мне. Пожалуйста, считайте меня мальчиком, состоящим на побегушках у исторической музы. Вы курите?

Даже табак не мог успокоить возбужденные и расшатавшиеся нервы Ромейна. Отец Бенвель весело взял сигару из ящика, стоявшего на столе.

— Отец

Бенвель обладает всеми общественными качествами, — продолжал мистер Винтерфильд. — Надо приказать подать кофе и самую большую сахарницу, какая только найдется в отеле. Я вполне понимаю, что ваши литературные труды расстроили ваши нервы, — сказал он Ромейну, приказав подать кофе. — Одно заглавие вашего сочинения приводит в ужас такого лентяя, как я. «Происхождение религий»! Какой обширный предмет! Как далеко назад должны мы заглянуть, чтобы отыскать первых людей, поклонявшихся божеству? Где те иероглифы, мистер Ромейн, которые доставят вам самые первые сведения? В неизвестных странах Африки или среди разрушенных городов Юкатана? Мое личное убеждение, как человека, не знакомого с предметом, что самой первой формой богопочитания было поклонение солнцу. Не сердитесь, отец Бенвель, я сознаюсь, что питаю некоторую симпатию к поклонению солнцу. На Востоке, в особенности, восход солнца — поистине величественнейшее из всех зрелищ, видимый символ благодетельного Божества, дающего жизнь, тепло и свет всем тварям мира, созданного Им.

— Очень грандиозное, конечно, — заметил отец Бенвель, подслащивая свой кофе, — но не сравниться ему с благородным зрелищем в Риме, когда папа благословляет христиан с балкона собора Святого Петра.

— Это чувство присуще исключительно вашему званию! — возразил мистер Винтерфильд. — Но при этом, конечно, кое-что зависит и от того, какой человек папа. Если бы мы жили во времена Александра Шестого, разве вы назвали бы это зрелище благородным?

— Издали, конечно, — резко ответил отец Бенвель. — Ах, вы, еретики, знаете только дурную сторону этого несчастного первосвященника! Мы имеем, мистер Винтерфильд, причины предполагать, что он чувствовал втайне искренние угрызения совести.

— Меня в этом могут убедить только очень веские доказательства.

Это задело Ромейна за самую чувствительную струну.

— Может быть, вы не верите в раскаяние? — спросил он.

— Извините, — возразил мистер Винтерфильд, — я делаю различие только между ложным и истинным раскаянием. Не будем больше говорить об Александре Шестом, отец Бенвель. Если вам нужны пояснения, я представлю их, не оскорбляя никого. Истинное раскаяние зависит, по моему мнению, от того, насколько ясно человек сам сознает причины, руководившие им, а не так, как понимают его вообще. Скажем, например, что я совершил какое-нибудь очень важное преступление…

Ромейн не мог удержаться, чтоб не перебить его:

— Например, вы убили себе подобного, — подсказал он.

— Очень хорошо. Если я сознаю, что действительно имел намерения убить его по каким-нибудь гнусным личным расчетам, и если я действительно способен чувствовать, что, конечно, не всегда бывает, всю тяжесть моего преступления, это, как я думаю, и есть истинное раскаяние. Хотя я и убийца, но во мне еще осталось некоторое нравственное достоинство. Но если я не имел намерения убить человека, и если его смерть была одинаковым несчастьем как для него, так и для меня, и если, как это часто бывает, все-таки терзают угрызения совести, настоящая причина которых заключается в моей личной неспособности ясно разобрать побудившие меня причины, прежде чем рассматривать результаты, тогда я невежественная жертва ложного раскаяния, и если я только смело спрошу себя, что ослепило меня относительно истинного положения вещей в данном случае, то найду, что зло произошло от не правильной оценки моей личности, а это есть не что иное, как скрытый эгоизм.