Черная шаль с красными цветами
Шрифт:
Зильган поднялся с колен, взглянул на потолок и взвыл в голос:
– Прости, Федор… Христом-богом прошу… Не бери грех на душу… Не я за все виноватый… Не-эт! Бог свидетель…
– А, бога вспомнил, безбожник! Вот и отправляйся на суд к Нему… Он милосерден. Ежели пожалеет тебя, поганого…
Зильган опустил голову, вздрагивая от рыданий. И вдруг - кинулся к двери, одним большим прыжком. Выбил дверь наружу, выбросился на снег, не удержавшись на ногах или споткнувшись о порог. «Ружье и топор»,- полыхнуло у Федора, и он ринулся следом. Зильган уже рвал ружье с гвоздя.
Зильган шептал, не подымаясь с земли:
– Не убивай, Федя… Жена у меня… дети… На всю жизнь тебе слугой стану…
Подниматься он боялся: ружье у Федора, лучше уж на земле лежать, может, помилует… Федор словно со стороны услыхал предостерегающий голос: «Остановись, опомнись… остановись. Это тебе самому - капкан. Подумай о детях, о детях… Они-то навек сиротами станут. А им еще расти и расти, людьми становиться…»
– Встань, поганая душа.
Зильган, испуганно озираясь, поднялся.
– Запомни, Васька, что я тебе скажу. Крепко запомни. Ты - не человек. И сколько ты жить ни будешь - человеком тебе никогда не стать. Это проклятье на тебе, Зильган, да пребудет вовеки. Я, Туланов, сказал. А теперь убирайся отсюдова. И чтоб я тебя больше не видел. Ты понял, Зильган? Один раз я уж тебе говорил, но ты через годы - вернулся. А теперь - все. Уходи. Неделю тебе на сборы. И чтоб ты вовсе пропал с моего пути. Больше слова тебе не скажу. Но клянусь: коли встречу - жизни решу.
– Сейчас, я сейчас,- засуетился Зильган. Он забежал в избушку, выскочил оттуда, завязывая котомку. Надел лузан. Сказал:- Федор, там три глухарки, ты возьми детишкам твоим, Михалыч…
– Уйди скорее Зильган. Ты еще и предлагать смеешь, стервятник… Убирайся!
– Щас… щас…- Зильган сбегал к лабазу и сам забрал птиц. Засунул топор за пояс, надел лыжи и быстро ушел по лыжне.
Федор присел на завалинку. Дверь избушки оставил открытой - пусть проветрится. Погладил приклад ружья, лежащего на коленях, ладонь узнала знакомую щербинку. Вот оно… в чьи руки попало его ружье. Ну, понятно, ворюга - он во всем ворюга. Ульяну спровадил да ружьишко взял, не пропадать же добру, коли хозяев нету.
Федору стало зябко, он вошел в избушку, погодить маленько: не хотелось догонять подлеца, слишком широко шагает Федор на лыжах - не дай бог, снова увидит. Еще с полчаса сидел он в избушке, пытаясь обдумать дальнейшее свое житье-бытье. Но толкового думанья не получилось. Он просто ждал, высиживая время. Когда понял это, встал, засунул топор за пояс, загасил лампу и вышел, плотно притворив за собой дверь. Наружную щеколду задвинул. Ружье прихватил с собой, слава богу, хоть таким манером нашлось.
До пригорка Катшыс оставалось недалеко, когда Федору показалось, словно бы впереди, между деревьями, мелькнула черная тень. По лесу он
Федор, не целясь, выстрелил. Истошный крик разорвал окрестную тишину: «А-а-аа…» Тень согнулась, выронила топор и ткнулась в снег. Сам выстрел, человеческий крик и падение нападающего повергли Федора в оцепенение. Он замер, словно не участник, а лишь свидетель того, что произошло. Не шатун, оказывается… Человек с топором. Федор сразу увидел топор, но понял, что это именно топор, только после выстрела. Человек упал, и топор упал - вон лежит. Господи… он человека убил? Убил ли… похоже - убил. Дрянь человек, паскуда - но человек ведь. И дети у него, сам говорил. Ах ты, Зильган, Зильган… опять ты меня в капкан заманил… Я тебя в петлю толкал, а ты ее на меня и накинул…
Что же делать теперь? Федор через силу тронул лыжи, сделал шаг, другой, встал на лыжню лицом к деревне. Смертельно уставший, он еле-еле переставлял ноги. Новое горе стопудовым камнем сдавило сердце. Все… снова жизнь его перекорежилась… Не видать ему боле детей своих… не свить снова гнезда… Убийца… Человека убил… У звериного капкана можно пружину разжать… Зверь в минуту смертельной опасности ногу себе перегрызет, вырвется из капкана… Будет ли жить, нет ли, а вырвется… А ему, Федору, как теперь быть? Нет, ему не уйти, не спастись… Пройдя от проклятого богом места примерно с полверсты, он вдруг остановился. А что, если жив Васька? Может, не попал в него?.. Он ведь не целился, так выстрелил, наугад, себя защищая… Метка на щеке задергалась, загорелась огнем. «Господи! Дай мне надежду… Сохрани, господи… Не дай ему помереть… Богородица- матушка! Ради детей… Ради детей моих пускай жив будет…»
Федор, развернувшись, бросился назад, к оставшемуся на снегу Зильгану. Еще издали он заметил: черного бугра на старом месте не было, и маленькая надежда вспыхнула с новой силой: «Живой, значит, живой…» Зильган, свесив на грудь непокрытую голову, сидел, опершись левым плечом о ствол толстой сосны, за которой он подкарауливал Федора. Федор подошел к нему, воткнул ружье прикладом в снег, дрожащими руками освободился от лыж. Зильган поднял левую руку, словно защищаясь от удара, и протянул хриплым голосом:
– Не-э уби-ива-а-ай… Федор…
«Живой! Живой!» - ликовало сердце. А Зильгану, сдерживая дыхание, Федор сказал:
– Да я тебя, гада, до самого Дзолью на себе потащу, но не дам подохнуть…
Федор расстегнулся, рванул ворот нижней рубахи, снял с шеи ситцевый платок. И опустился перед Васькой на колени перевязать ему рану, спасти поганую жизнь…