Черная шаль с красными цветами
Шрифт:
Матрена горестно качала головой, переживая чужую боль и людскую несправедливость. Федор опустил голову и думал только: как же он у той собаки не вырвал его поганые зубы?.. Ведь мог - и не вырвал. Не кусался бы, паскудник…
Матрена Васильевна поднялась, открыла старинный, железными полосами окованный сундук у стены.
И вдруг положила на стол перед Федором… черную с кистями шаль, вышитую пышными красными цветами… Ту самую шаль, которую он, давно уже, бог мой, как давно - подарил Ульяне.
– Вот, перед смертью мне дала… Сохранить просила. Это, говорит, после детей, самое для меня дорогое.
Федор ласково провел ладонью по шали. Он помнил Ульяну с этой шалью, накинутой на плечи, с лицом, горящим счастьем и радостью… Когда же это было?.. Да, они второй раз пришли свататься в дом Ульяны…
– Эту шаль Ульяне, своей невесте, я подарил, еще когда в отпуск приезжал с флота,- горестно признался Федор.
Матрена Васильевна всхлипнула, долго смотрела на Федора.
– Охо-хонюшки… Молодые… где вам знать… Нельзя ведь дарить шаль. Да еще черную. Ой, нельзя. Она и принесла вам, дитятки, большое горе. Возьми-ка, Федор Михалыч, возьми ее. Да и оставишь на могиле жены. Повесь на крест и оставь. Может, снимет кто, позарится. Коли возьмут - и от горя, на вас наброшенного, освободят. Куда добро да счастье ушло, туда и горе за ним, туда и зло-несчастье пускай уйдут…
Федор молчал. Не нарушала тишины и старая женщина, добрым сердцем понимающая безысходность чужого горя. За один какой-то час стала Матрена для Федора близким, почти родным человеком.
– А могилу… Васильевна? Помнишь ли?- боязливо спросил Федор.
– Да как не помнить, сынок! Каждый праздник бываю. Уля твоя мне навроде родной дочери стала. Как же… навещаю…
Федор сразу начал одеваться.
– Может, покушаешь сначала?- спросила Матрена. Он только молча мотнул головой. На кладбище Матрена Васильевна привела его к невысокому могильному холмику с покосившимся маленьким крестом. Холмик покрывала желтая осенняя трава.
– Здесь… Тут раба божия Ульяна и упокоилась,- перекрестилась и поклонилась могилке Матрена.
Федор сжал шапку в левой руке и замер в последнем своем удивлении: да как же так… его Ульяна… здесь?
Потом подошел к кресту и поправил его. Перекрестился, встал на колени.
– Я, сынок, вас одних оставлю,- тихо сказала Матрена,- Я мужа проведаю… уж семь лет, как он здесь…
Она отошла. Сходила на могилку мужа, навестила могилы знакомых и через какое-то время вернулась. Федор так и стоял на коленях, прижавшись щекою к кресту. Матрена расчистила верх холмика от желтой травы, потом положила руку на голову Федору.
– На сегодня хватит, Михайлович. Повидались… вот. Завтра снова придем.
Федор не сказал ни слова, поднялся, перекрестился и медленно, не оборачиваясь, побрел следом за Матреной.
На другой день до обеда Федор мастерил новый крест. У Васильевны все нашлось, и пила, и рубанок - инструменты после хозяина остались в порядке. Только наточить пришлось.
– Бревно пойдем выберем под взъездом на сеновал,- деловито сказала Матрена.- Муж, покойный, в свое время зaготовил, чтоб крыльцо заменить, да так и не поспел…
Под взъездом было сложено с десяток хороших, очищенных от коры бревен. Федор еще вчера, когда подходил, отметил: крыльцо
Заменять крест опять ходили вдвоем. Федор взвалил его на плечо, взял в руку железную лопату, а Матрену попросил прихватить с собой черную шаль. Работали молча. Федор вытащил старый, уже основательно подгнивший крест. Рядом, в твердом грунте, вырыл другую яму. Поставил новый крест, сначала закрепил его камнями, потом уплотнил землей. Крест встал прочно. Федор накинул на него черную шаль… и только тогда - заплакал. «Дорогая ты моя… Улюшка, милая… Вот и обнял тебя… только деревянные плечи остались, прости ты меня, прости…»
Горе снова обуяло все его тело, Федора начало трясти, он потерял представление о времени, о месте, и только метка на левой щеке горела яростно, напоминая ему: сам-то он еще на этом свете, на этом, а Уля…
Два дня подряд ходил рано утром Федор на кладбище и всякий раз видел шаль еще издали - черно-красное покрывало напоминало ему о прожитой жизни…
Вот ведь какая примета, но никто не спешит освободить детей его от прежних горя-печали. И только на третье утро Федор не увидел шали. Думал сначала: может, упала, ветром сбросило. Подошел ближе - нет, нету. Ну, вот, сняли с них былые несчастья… Кто знает, может, сбудется примета. И грустно стало: в этих землях не бывало раньше такого, чтобы чужое взять. Хоть бы в лесу, хоть на кладбище… Поменялась жизнь, все по-другому теперь. Федор долго крестился и шептал молитвы. Какие знал. Последний раз обошел вокруг могилы, поправил руками холмик, погладил, попрощался с Ульяной. Теперь до следующего раза. Прощай, Уля.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В тот день выдали Федору паспорт, и он спустился на пристань за билетом на пароход. Отчаливал пароход в три часа. Билет Федор купил до Деревянска, теперь его путь лежал туда, только туда. К детям. Матрена пожелала ему доброго пути, перекрестила, звала заходить, когда поедет обратно. Федор обещал и оставил ей деньги, чтобы купила голубой краски, покрасить крест.
Пароход начал давать гудки, когда Туланов спускался к пристани. Федор остался на палубе, в трюм идти не хотелось, в бушлате он и наверху не замерзнет. И потом еще новое чувство овладело им: ему хотелось простора, широкой дали, вольного неба над собой, хотелось видеть все это, почти забытое, и хотелось вздохнуть полной грудью. Может, это сама жизнь начинала возвращаться в его измученную душу… Да, наверное, так.