Чёрная сова
Шрифт:
Но после заявления о реке времени Терехова слегка покоробило: и у этой были свои тараканы. От пересечения неведомой границы тьмы не прибавилось и светлее не стало: небо в тучах, ветер и разве что за перевалом тепло и снега нет...
Ланда выдержала паузу, словно прислушиваясь к его размышлениям, и, похоже, усмехнулась.
— Мы проскочили границу зоны покоя, — снисходительно объяснила она, — выезжали с кладбища. Ты же чувствуешь — здесь уже нет могил. Река времени растворила и унесла скорбь.
И тем самым добавила ещё больше вопросов и сомнений.
Они прошли в узкий проход между высокими камнями, повернули резко в сторону и оказались под каким-то невидимым сводом, ибо над головой зазвучали
— Повесь сюда седло, — сказала Ланда. — Пусть просохнет.
Он наугад сделал несколько шагов на её голос и так же наугад опустил куда-то седло.
— Ступай за мной, — прошелестело уже впереди.
В этой части подземелья пахло конями и навозом: должно быть здесь стояли лошади. Потом он услышал, как открывается тяжёлая, наверняка бронированная, дверь, и лишь после этого, будто бы сам собой возник тусклый свет, источающийся у самого пола от невидимых лампочек. Они оказались в довольно тесном и тёплом помещении с бетонными стенами и дощатым полом. После кромешного мрака скромное, скрытое освещение показалось ярким, хотя, чтобы различать предметы вокруг, надо было приглядываться.
— Это не преисподняя, — сказала она. — Это заброшенный военный бункер. А тепло — от котла на дизтопливе.
— От котла? — спросил Терехов, убеждённый, что она и слов-то таких знать не должна.
Он машинально осматривался, надеясь увидеть картины на стенах, однако ничего, кроме вешалки с одеждой, пучков и целых веников сухой травы, не обнаружил. Ещё висели какие-то змеистые корни, мешочки, оплетённые или обшитые тряпками, склянки, бутылки и солдатские фляжки. В общем — полный набор ведьминской лаборатории. Откуда-то потягивало тёплым сухим воздухом, хотя никаких батарей и труб не было видно.
Хозяйка оказалась негостеприимной и даже чаю не предложила, а после сумасшедшей скачки и трёх сошедших потов пить хотелось невероятно. Она только скинула доху и повела его дальше, через следующую железную дверь, напоминающую люк в подводной лодке.
Скорее всего, этот бункер был командным пунктом пограничной обороны времён китайской культурной революции. Причём не специально вырубленный в горе, а вписанный в старую штольню, поскольку сразу за люком оказалась обыкновенная горная выработка с потолочным освещением и сетчатой крепью, забросанной бетонным раствором. Правда, и так тусклые фонари на кровле были густо замазаны тёмно-зелёной краской, отчего свет был призрачный, лунный. Терехов проводил маркшейдерские работы по заказу таштагольской железнорудной шахты в Кузбассе и по таким выработкам исходил добрую сотню километров. Только здесь, от пола до кровли, всё было заставлено солдатскими кроватями: вероятно, в штольне должен был укрываться личный состав, хотя сейчас было прохладно, как во всяком неотапливаемом подземелье. Самое интересное: в дальнем углу этого помещения десятка три двухъярусных кроватей были аккуратно застелены и отгорожены брезентовой занавеской.
Они миновали эту импровизированную казарму, после чего Ланда отворила ещё одну дверь, деревянную и обшитую войлоком. За ней было тепло, но так темно, что мрак словно изливался оттуда, как изливается через дверь уличный холод в морозный день.
— Здесь у меня галерея, — предупредила она. — Входи, я включу свет. Тут тепло и сухо. Картины не переносят влажности.
Терехов переступил высокий порог, Ланда затворила за ним дверь и ушла. Он остался стоять у входа, потому что не видел, куда ступить и что перед ним. Пахло скипидаром, старым войлоком и ещё чем-то застоялым, музейным. Прошло больше минуты, прежде чем мигнули некие гирлянды вдоль стен, на секунду высветив просторное помещение в ширину всей
18
Вероятно, это было штабное помещение, сохранились новенькие армейские столы начала семидесятых годов, пульт с тумблерами, трубками полевых телефонов и раздвинутые шторы на стене, где, должно быть, висела оперативная карта. Военные построили бункер, но так его и не обжили: китайцы опомнились, перестали угрожать войной и объявили всему миру экономическое наступление. О командном пункте попросту забыли после развала СССР, и теперь всё это было переоборудовано под творческую мастерскую художника. Штабные столы завалены бумагами, кусками мешковины, заставлены банками, откуда торчали кисти, коробками с полувыдавленными тюбиками и подрамниками с холстом. Посередине стояло изделие из деревянных ящиков, явно сколоченное женской рукой и напоминающее мольберт. Но ещё более нелепо выглядело освещение, наскоро собранное из проводов и автомобильных лампочек, прикрученных изолентой и развешенных вдоль стен. Они должны бы были подсвечивать картины, однако висели как попало и светили в пол, отчего на полотна почти не попадало света. Словно кто-то второпях растянул гирлянду, набросив её на спинки суровых армейских стульев, и убежал.
Картин на стенах висело около трёх десятков, и прежде чем увидеть, что там изображено, Терехов подтаскивал или, напротив, отодвигал стулья с лампочками и всё равно толком ничего не рассмотрел.
Сначала вообще не мог понять, что на полотнах: то ли причудливые звери, то ли люди, то ли просто невообразимая по цвету мазня и разрушение всякой формы — абстракционизм. Он единственный раз был на такой выставке, однако ещё с курсантских времён уяснил: если явление называется красиво и элегантно, значит кто-то пытается прикрыть свою дурь, бесталанность или вовсе шизофрению. Так говорил курсовой офицер и, пожалуй, был прав. «Если подобным бредом кто-то восторгается и платит за него огромные деньги, это явный вызов обществу с нормальными мозгами и желание его унизить», — так считал заместитель начальника училища по политработе, и его мнение тоже имело право на существование.
При всей внешней рассудительности и адекватности беглая подруга Репья страдала явным расстройством психики. Алтайцы не зря считали её воплощением духа преисподней: чёрная сова рисовала неких бесформенных чёрно-зелёных или чернильно-фиолетовых существ, напоминающих жаб, ощипанных птиц и убогих людей с мерзкими физиономиями. По свидетельству запойных алкоголиков, такие чудовища грезятся во время белой горячки на третий-четвёртый день похмелья. Значит, она их видит и без спиртного, в своём больном воображении. Иначе этих уродов не придумать и не написать! Сумерки какие-то и на полотнах, и в сознании — сон разума. И ответ её он уже предугадывал: «Я таким вижу мир». Подобные творения следует показывать не искусствоведам, а психиатрам. Говорят, по картинам они устанавливают точный диагноз и назначают курс лечения.
Терехов сделал круг по этой галерее и только на одном полотне заметил два светлых, голубых мазка, и то небрежных, будто бы случайных. И ещё осталась в памяти единственная «реалистичная» картина, где две реки сливались в единую, образуя омут, в котором под водой свивались хвостами и руками некие существа. Остальная живопись оставляла гнетущее, неприятное впечатление, хотелось поскорее уйти, но он всё-таки ждал хозяйку вернисажа и не знал пока, что ей скажет. Если она привезла его на выставку, то непременно спросит, и тут либо надо говорить правду, либо прикинуться и восхищаться.