Черниговка. Исторические портреты
Шрифт:
Обе в единый миг испустили пронзительные крики. Обе кинулись одна к другой на шею.
– Мамочко! – воскликнула Ганна.
– Доненько! – произнесла мать и начала обцеловывать дочь, прилегая головою то к тому, то к другому плечу ее. Отец что-то работал в саду; наймичка, все та же, которая жила у Кусов и прежде, услыхала радостные крики из своей рабочей хаты, прибежала в светлицу, увидевши Ганну, всплеснула руками и побежала куда-то. Она дала знать отцу; тот прибежал вместе с наймитом – тем самым, которого когда-то, в день бракосочетания Ганны, Кусиха хотела
– Господи милостивий! Як же ти зо мною, грішним, милосерд єси, що сподобив мене на схилку віку мого любу мою дитину побачити. Тепер, Господи, аще рачиш мене і до себе прийняти, нехай твоя воля стане! Бо вже на сім світі ліпшого мені нічого не зостанеться чекати. Як то чудно ти, праведний і милостивий Господи, нас і караєш, і милуєш.
Он схватил Ганну за голову, целовал ее долго, прижимая к своей груди, и разливался слезами.
Подошла затем наймичка и наймит, целовались и здоровались с Ганной. Оба они привыкли к дому Кусов за многие годы, стали уже как бы членами их семьи и горячо принимали к сердцу судьбу своих хозяев. И они плакали, целуясь с нежданно явившеюся хозяйскою дочкою.
Утомленная от излияний любви, Ганна села на лавку. Кусиха, сама не зная зачем, пошла к шкафу и стала искать, сама не зная чего; это делалось по привычке малороссийской натуры: если ей на душе очень весело, то первое побуждение у ней является – поить и кормить все окружающее. По тому же народному побуждению наймичка пошла в чулан, взяла там складень с медом и внесла в светлицу, а потом попросила у хозяйки: не даст ли ей ключей от погреба «наточить» наливки, – и Кусиха машинально отдала ей ключи.
– Дочко! Серденько! Розкажи, що з тобою діялось? Куди і як ти од нас пропала? Де була? Як жива зосталась і як до нас вернулась? Ох, Боже наш, Боже! Як же то ми з батьком помучилися за тобою, Ганно, – говорила Кусиха.
– Мамочко! Таточко! – произнесла Ганна. – Простіть мене, коли в чім я проти вас согрішила! Бо запевне грішниця я була велика, що Господь послав на мене таке лихо!
– Кажи, кажи! – повторили отец и мать. Наймичка и наймит, стоя поодаль, напрягли внимание.
Ганна начала повесть своих бед. Рассказ о бесстыдном и злодейском поступке воеводы произвел на сидевшего близ Ганны отца такое впечатление, что он вскочил с места, затрясся всем телом, лицо его побагровело; он ударил кулаком по столу, потом залился горючими слезами. Заволновалось в нем разом растерзанное чувство родителя и уязвленное достоинство человека. Успокоившись немного, он произнес:
– Бідна наша головонька! Нещаслива наших людей доленька!
Рассказ о том, как Ганну привезли в подмосковную вотчину и там насильно венчали с холопом, призвел опять взрыв негодования и бешенства у раздраженного отца.
– О, єретичі сини! Куди вони затягли нас, бідних! – воскликнул он, и нельзя было сразу понять, о ком говорит он.
Когда же, рассказывая все по порядку, дошла она до того, как, убежавши от Чоглокова,
– Єдине свій чоловік найшовся на чужій стороні при лихій годині! Сам нещасливий, а споглянув на чужу нещасливу долю. Дай, Боже, йому щастя-здоров’я! Якби його там не було, до кого б вона утекла, до кого б вона прихилилась між чужими людьми-ворогами!
Ганна все рассказала, что знала и слышала, как дьяки обобрали ее злодея Чоглокова.
– Тільки всього! – произнес отец. – Покарали ж!
– Мало йому буде – спалить його на вуглях або живцем шкуру з його злупить! Усе б ще не по заслузі йому було, – сказала Кусиха, находившаяся под влиянием рассказа Ганны в сильном озлоблении, хотя по своей природе вовсе не была способна делать чего-нибудь похожего на то, что говорила.
Ганна сказала, что перед отъездом ее из Москвы Дорошенко сообщил ей о новом браке с другою Молявки-Многопеняжного. При этом Ганна заплакала и закрыла лицо руками. Отец нахмурился и повесил голову. Кусиха начала укорять старую Молявчиху, говорила, что все это она так подстроила, научила своего сына оставить в беде и забыть свою пропавшую жену.
– Бог знає, – заметил Кус, – може, і не стара; може, сам молодий якось провідав, що його жінка з іншим повінчана. Аже ж: як би пак його з другою повінчали, коли б не знали певне, що перша його жінка сама вже повінчана з іншим?
– Я його не виновачу, – сказала Ганна. – Запевне, йому довели, як на долоні, що я з іншим повінчана, і він те ж ізробив. Чим він винен? Моя доля нещаслива винна.
И она снова разразилась рыданьями.
– Авжеж! – говорила раздраженная Кусиха. – Щоб його душа так пролилась уся, як отсе через його ллються сльози моєї дитини!
– Баба, як єсть баба! – сказал Кус. – Сама не знає, на кого сердиться. Правду повідать – чи винен він, чи ні, того не знаю, а коли винен, то все-таки менш од усіх!
– А хіба вона чим винна проти його! – сказала Кусиха.
– Тато правдивіший! – сказала Ганна. – Ні в чім, ні в чім він не винен. Дай, Боже, йому доброго здоров’я і щастя з іншою, аби тільки вона його щирим серцем так любила, як я. Не судив нам Бог укупі жити; а я йому не те що нічого злого не жадаю, а рада б ще хоч яке лихо перебути, аби йому добре було!
– Випила ти добрий ківш лиха, дочко! – сказала Кусиха. – Не дай, Боже, куштовать його за таке паскудне, що одвернулось од тебе і наплювало на тебе!
Кус сказал:
– Я бачу, сей молодець дуже задатний, зумів собі стежку протоптати. З простого рядовика – нашого брата – піднісся у панство, сотником зразу став! Да зась! Зазнавсь, мабуть, скоро. Скинули, кажуть.
– І я чула, – сказала Ганна, – скинули, і Дорошенків брат – сотником у Сосниці.
– Єму сількісь! З багатою панною оженився, з Бутримовною. Се люди багаті, – заметил Кус.
– Буває, тату, що з бідною приятнійше шматок житнього хліба гризти, ніж з багатою смачний обід обідати і дорогі напитки вживати. Минуй його, Боже, недобра доля! – сказала Ганна.