Черниговка. Исторические портреты
Шрифт:
– Батюшки, кормильцы! – говорил с плачем Васька. – Воззрите милосердым оком на нас, бедных рабов, людей подневольных. Наговорили мы на государя своего, хоть и правду сущую говорили, только мы останемся в его воле, и он нас задерет теперь. Укройте, защитите нас, голубчики, отцы родные!
– Что ты боишься своего государя, то чинишь ты хорошо, – сказал дьяк. – Раб должен бояться своего господина и слушать его во всем. Только над твоим государем есть еще повыше государь. Знаешь ты это?
– Вестимо так! – сказал Васька. – Я знаю, что над всеми господами нашими государями есть выше всех господин, батюшка-царь великий государь, и властен он над нашими государями так же, как властны они, государи наши,
– А, вот что! – сказал дьяк. – Добре! Можно! Вы останетесь для розыска при нашем Приказе, пока мы переговорим с вашим государем. Тем временем поживите у нас на дворах, поработайте, а мы вам за то корм давать будем. Левонтий Саввич! – сказал он, обратясь к Скворцову. – Ты возьми к себе в двор Ваську, а я возьму Макарку. У меня теперь во дворе Анна, так видеться ей с Васькой непригоже.
Так порешили дьяки и разобрали себе холопей. Архимандрит, слушая весь допрос, при окончании его произнес только:
– Изрядно хорошо! Боже благослови!
Прошло после того недели две. Калитин умышленно тянул время, находя необходимым порядочно протомить Чоглокова страхом неизвестности. И он не ошибся в расчете. Чоглоков, не увидевши возвратившихся из Приказа своих холопей, стал беспокоиться, и беспокойство его возрастало с каждым проходившим днем. Сердце его чуяло, что задержка его холопей – недаром, что над ним самим собирается какая-то новая туча; как все подобные ему люди, он был трусливого десятка человек, а ожидание чего-то дурного, но не известного, тревожило его больше самого удара. Наконец явился к нему недельщик и потребовал в Патриарший приказ.
Были в Приказе все в сборе, и духовные сановники, и дьяки, и подьячие – все на своих местах. Ермолай с чернильницей и бумагами сидел у окна при своем столике.
Ввели Чоглокова.
Не успел Чоглоков отвесить обычные поклоны, как Калитин встает с своего места, подходит под благословение к архимандриту, потом подступает к Чоглокову и, двигая пальцами правой руки, говорит ему:
– Тимофей Васильевич Чоглоков! Как тебе не стыдно, как тебе не совестно такие дела творить! Бога ты, видно, не боишься, людей добрых не стыдишься! Вас, царских служилых господ дворян, посылает великий государь за правдой наблюдать, чтоб нигде сильные слабым, а богатые бедным обид не чинили, вам царским именем надлежит сирот оборонять, а ты, греховодник, пустился на такие беззакония, что и говорить срам! Да еще где! У чужих людей, в малороссийских городах! Как после этого черкасские люди могут быть царскому величеству верны и Московской державе крепки, когда к ним будут посылаться начальными людьми такие озорники, бесчинники, блудники, насильники, как твоя милость! Скажут черкасские люди: мы ради обороны единые восточные католические веры отдались сами доброю волею под державу великого государя, а к нам присылают из Москвы таких, что с нами горее ляха и бусурмана поступают. Ты, видно, о Боге не помышляешь, и суда его страшного не страшишься, и царского гнева над собою не чаешь; на свои, знать, достатки уповаешь, что нажил неправедным способом. Знай же! Сыщется на тебя управа; отольются волку овечьи слезки!
Чоглоков никак не ожидал такой встречи и несколько минут не мог поворотить языка, чтоб ответить; он только в смущении бросал по сторонам тревожные взгляды, как будто высматривая, за что бы ему ухватиться, укрываясь от такого
– Господин честный дьяк Иван Родионович! Я не подведом твоей милости и не знаю, с чего ты это вздумал позвать меня сюда и задавать мне бесчестные речи. Вместо разговора с тобою, я подам великому государю на тебя челобитную в бесчестьи.
– Ты подашь на меня челобитную! – воскликнул дьяк; потом, обратившись к духовным сановникам, говорил: – Извольте прислушать, отцы честнейшие! И ты, Левонтий Саввич, тоже. Он еще хочет подавать на нас челобитье в бесчестьи! Молод ты разумом, хоть летами, кажись, и подошел. Не понимаешь разве того, что коли тебя позвали в Патриарший приказ, так с тобой говорит там не дьяк, а сам святейший патриарх через своего дьяка!
– Так вот я и докладываю святейшему патриарху, – сказал Чоглоков. – Прежде надобно сказать, за что я стал достоин, чтоб меня лаять, а не лаять ни за что ни про что!
– А, – воскликнул с злым смехом Калитин, – ты прикидываешься тихоней. Постой же, коли так: покажу я тебе сейчас, за что ты достоин, чтоб тебя лаять.
Он подошел к двери, отворил ее и, давши кому-то знак рукою, отступил, а в дверь вошла Ганна.
– Что это за женка? Знаешь ты ее? – спрашивал Калитин Чоглокова.
– Я ее знаю, – отвечал Чоглоков. – Это жена моего холопа Васьки.
– Насильно, в попрание всякого закона Божеского и человеческого, стала она женою его по твоему разбойничьему умыслу. Она – жена черниговского казака Молявки. Ты это знал, ты был на ее венчаньи, и приглянулась женская красота ее твоему скотскому плотоугодию, и учинил ты силою над нею срамное дело, потом приказал повенчать ее, мужнюю жену, с своим холопом, затем чтобы к себе на постелю водить. Вот кто такая эта женка. Срамник ты негодный, человек имени христианского недостойный!
– Это неправда! – сказал Чоглоков. – Эта женка сама своею охотою пошла замуж за моего человека. А в Москву я выписал ее с мужем совсем не для какого-то срамного дела, а для услуги себе! Вы же звали того холопа, что с ней венчан. Спросите его при мне.
– Холоп, как холоп! – сказал Калитин. – Холоп и при государе своем холоп и без него холоп! Отвечаешь ли во всем за своего холопа?
– Отвечаю, – сказал Чоглоков, – что он вместе с этой вот женкой приходили ко мне и просили дозволения повенчаться!
– Ніколи сього не було! – произнесла Ганна.
Калитин продолжал:
– А ответчик ли ты за своего холопа во всем другом? И в том, чего сам не знаешь, – ответчик ты за своего холопа? Если по розыску и по суду уличится в чем твой холоп виноватым, ответчик ли ты за своего холопа?
– Нет, – сказал Чоглоков. – Пусть за себя сам отвечает, коли в чем винен.
– И ты в том не ответчик за своего холопа?
– Не ответчик, – сказал Чоглоков.
– Пиши, Ермолай, – сказал дьяк подьячему, потом снова обратился к Чоглокову: – Ну, так видишь ли, холоп твой Васька показал то же, что эта женка. Никогда они вдвоем не просили тебя, а велел ты своим людям насильно схватить ее и повенчать затем, чтоб женку пускали к тебе для блудного дела.
– Если холоп мой такое говорит – он лжет! Холопу верить не мочно, когда он такую безлепицу на своего государя сказывает, – произнес, вспыхнувши, Чоглоков.
– Потише, не брыкайся! – сказал ему Калитин. – Мочно ему верить! У нас суд духовный, а не мирской; здесь и холопа свидетельство приемлется, потому что и холоп такой же сын церкви. Да, впрочем, и в мирском деле верить холопу мочно, коли ты уже объявил, что за своего холопа не ответчик. Левонтий Саввич! Прочти ему 54-ю статью Уложения о холопьем суде.