Черное Рождество
Шрифт:
— Значит, взяли все же на борт наших? — уточнил Борис. — Тогда ты зря их ругаешь.
— Ох, знали бы вы, чего это Аркадию Петровичу стоило, — вздохнул Саенко. — Уж так он просил капитана этого, Жиро его зовут, уж так умолял. Нет, стоит на своем проклятый французишко — не было приказа, и все тут! А был у него приказ только насчет его сковородия. — Саенко страшно уважал полковника Горецкого и титуловал его, как полагалось, — его высокородием, но произносил титул своей обычной скороговоркой, так что получалось «ваше сковородие». —
— Да уж мы знаем, какой твой полковник важная и секретная птица! — усмехнулся Алымов.
Саенко оскорбленно поджал губы, потом махнул рукой и продолжил:
— Тогда Аркадий Петрович и говорит капитану этому, что возьмите, мол, людей за вино.
— Что-что? — переспросил Борис.
— А вот то, что вчера послал меня он на берег, когда я вас-то встретил. И пошел я прямо в имение одно, где погреба отличные еще до войны были. А там вина хорошие. И погрузили мы все это на подводы и привезли сюда. Так он, капитан-то, за каждый ящик по человеку согласился провезти. Сто ящиков распихал кое-как по миноносцу своему — это ж не торговое судно, не приспособлено груз перевозить, — распихал сто ящиков и взял сто человек без багажа. У-у, морда французская!
— Вот как, значит, жизнь человеческую за ящик вина купили. Эх, союзнички! А все остальные капитаны, значит, непьющие…
— Выходит, так, — угрюмо согласился Саенко.
Они пришли в крошечную каюту, кое-как умылись, переоделись в чистое белье, которое Саенко вытащил из своих закромов. Френчи задубели от морской воды, поэтому Саенко выскочил куда-то и вскоре вернулся. Через десять минут в каюту просунулась голова французского матроса в шапочке с красным помпоном. Голова обвела глазами каюту и, увидев Саенко, подмигнула черным глазом. Саенко выскочил в коридор и принес две матросские робы, поношенные, но чистые.
— Саенко, ты на что же робы эти сменял? — смеясь, спросил Борис.
— Известно на что, на вино, — насупился Саенко, — простому человеку тоже выпить хочется.
Поели жидкой французской похлебки и хлеба с салом, что принес запасливый Саенко. Алымов выпил чаю, вытер испарину на лбу и прилег на койку.
— Что-то нехорошо мне, надо спать, может, силы восстановятся. А ты, Борис, нож потерял, что ли?
— Да выронил где-то, пока тебя нес, — равнодушно ответил Борис.
Через минуту Петр задышал глубоко и ровно, Борис тоже пытался заснуть, но черное облако все давило и давило на сердце. Он заснул, как провалился в бездонную пропасть. Пробуждение было безрадостным. Саенко тряс его за плечо, приговаривая тихонько:
— Ваше благородие, Борис Андреич, проснитесь!
— Что? — Борис рывком сел на узкой койке. — Чего тебе? Вроде до Керчи еще далеко?
— Ваше благородие, ступайте к полковнику, — сказал Саенко с какой-то неуверенно-смущенной интонацией.
— Он зовет, что ли? — рассердился Борис. — Вот еще незадача, поспать не даст.
— Да не зовет, —
— Неохота мне с ним разговаривать, — честно признался Борис, — много чего ему есть сказать, да только все неприятное, как бы он на меня не обиделся.
— Зря вы так, ваше благородие, — укорял Саенко. — Он три часа на мостике простоял, все вас высматривал, и капитану, Жиро этому, утробе ненасытной, ящик шампанского дал, чтобы он вас дождался.
— Вот как? — Борис поднял брови. — Простых людей за вино, а меня, значит, за шампанское?
— Уж какое было. А только если б не он, вас бы тут не было, — твердо произнес Саенко. — Загляните к нему.
— Ладно, — поднялся Борис, — все равно разбудил.
Они прошли коридорами, поднимались по лесенкам, пролезали в какие-то люки, после чего Саенко постучал в дверь каюты и крикнул:
— Аркадий Петрович, можно к вам?
Ответ был неразборчив. Борис распахнул дверь и сделал шаг вперед. Аркадий Петрович Горецкий расположился за столом в расстегнутом френче. Пенсне его не сидело аккуратно на носу, как обычно, и даже не болталось на шнурочке, оно валялось на столе между стаканом и бутылками, которых было достаточное количество. Борис шагнул ближе и остановился изумленный. Полковник Горецкий был вульгарно и безнадежно пьян.
Осознав присутствие в каюте посторонних, полковник поднял голову и посмотрел на Бориса. Взгляд был не то чтобы мутный и не бессмысленный, но что-то было в нем не то, какая-то странная расслабленность. До этого Борис видел полковника в двух ипостасях: либо интеллигентным профессором, говорящим мягким голосом, будто читающим лекцию с кафедры университета, либо же грозным полковником, чьи черты приобретали чеканность императорских профилей на старых римских монетах. Теперь же перед Борисом сидел раздавленный судьбой немолодой усталый человек.
— А-а, Борис Андреич, — слабо улыбнулся Горецкий. — Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. — Он усмехнулся одними губами. — Саенко, принеси стаканы чистые!
— С чего это вы празднуете, с какой-такой радости? — неприязненно заметил Борис.
Он видел и нездоровую бледность, и отечные мешки под глазами, понимал, что Горецкий не только устал, но и болен, но частица черного облака, сидевшая в сердце с того момента, когда он начал тонуть, заморозила в нем все человеческие чувства: жалость, сострадание, радость от неожиданного спасения. Где-то глубоко-глубоко осталась в сердце любовь к сестре Варе, но сестра была так далеко…
— А с чего вы решили, что я праздную? — сделал вид, что удивился, Аркадий Петрович. — Я дегустирую. Мы с капитаном Жиро, видите ли, обменялись бутылками…
— Слышал уже, — невежливо вставил Борис.
— Вот это, — полковник указал на бутылку, — бургундское, «Шамбертен». Про него Дюма, видите ли, писал, что д’Артаньян закусывал его ветчиной. Ни черта Дюма в винах не разбирался! Специально для этого вина создали пате де фуа-гра с трюфелями…