Черное Рождество

Александрова Наталья Николаевна

— Эх, Николай Иваныч! — Борис хлопнул Колзакова по плечу. — Пойдем, что ли, по красным постреляем, авось мне полегчает.

— И то дело! — откликнулся Колзаков. — Скоро пять часов, перестрелка начнется. А то выдумал — среди бела дня самогон пить…

Во второй половине апреля наступила теплая погода, которая дала возможность красным подвезти новые части и сконцентрировать войска на Чонгаре.

Генерал Слащов, по-прежнему отвечавший за оборону

крымских перешейков, почувствовал исходящую от Чонгара угрозу и решил предупредить красных, атаковав их прежде, чем они соберут на Чонгаре мощный кулак, занять Чонгарский полуостров и создать буфер между Северной Таврией и Крымом. Такая операция должна была иметь и политическое значение: в это время шли мирные переговоры союзников с красными, и французы дали Врангелю понять, что необходимо показать силу Русской армии, и тогда красные пойдут на уступки.

Руководствуясь всеми этими соображениями, Слащов принял решение атаковать красных на Чонгаре.

У южного основания Чонгарского полуострова Сиваш был покрыт огромной, почти двухверстной гатью. На берегу Сиваша по распоряжению Слащова еще зимой были выстроены небольшие железнодорожные ветки — тупики, чтобы бронепоезда белых могли маневрировать, а не стоять друг другу в затылок. На эти ветки Слащов подогнал четыре бронепоезда, один из которых имел дальнобойные восьмидюймовые морские орудия, тем самым он обеспечил за собой превосходство в артиллерии. Больших сил Слащов не мог сосредоточить — на Перекопе тоже было неспокойно. Он выдвинул на позиции бригаду 13-й дивизии — пятьсот штыков, батальон юнкеров — сто двадцать штыков и восьмой кавалерийский полк — бывший конвой штаба корпуса, около трехсот шашек. Впрочем, количество сил почти не играло роли из-за рельефа местности, потому что войска негде было развернуть.

Брошенная вперед бригада 13-й дивизии безуспешно пыталась занять гать, красные со своей стороны тоже пытались на нее проникнуть. После обоюдных неудачных атак гать и расположенный посреди нее железнодорожный мост остались нейтральными, и цепи противников залегли с двух сторон по берегу Сиваша. Тяжелые дальнобойные орудия бронепоезда белых держали бронепоезда красных в отдалении, но этим исход боя не решался.

Время уже клонилось к вечеру, когда артиллерийский огонь красных неожиданно усилился: видимо, они получили подкрепление. Огонь сосредоточился по легким бронепоездам белых, даже в штабном поезде Слащова вылетели стекла. Цепи 13-й дивизии тоже подверглись сильному обстрелу. Слащов приказал бронепоездам перенести огонь на пехоту красных и послал своего адъютанта Сиверса и «ординарца Нечволодова» — свою верную Лиду — к цепям с приказом атаковать, двигаться на гать, поскольку нет ничего хуже, чем лежать неподвижно под мощным артиллерийским огнем, и только атака пехоты могла кардинально переменить течение боя.

Однако уже через десять минут генерал получил донесение, что Сиверс убит, «ординарец

Нечволодов» ранен, а цепи 13-й дивизии, не выдержав огня красных, подаются назад, очищая позиции. С севера к гати спускалась пехота красных.

Положение было критическим: неудача могла деморализовать 13-ю дивизию, которая в значительной части состояла из пленных красноармейцев той самой 46-й стрелковой дивизии, которая сейчас с севера форсировала гать. Отбросив белых от перешейка, красные могли ворваться в Крым.

В резерве у Слащова оставались только юнкера и восьмой кавалерийский полк.

Слащов решил прибегнуть к последнему средству, к тому средству, которое неоднократно выручало его прежде: личному примеру.

Борис Ордынцев находился в резерве Слащова во главе одного из взводов юнкеров. Он увидел, как перед батальоном появилась хорошо знакомая фигура генерала — бледное лицо, горящие глаза, длинная кавалерийская шинель, обметающая ноги при ходьбе…

— Юнкера! — загремел голос Слащова, перекрывая гул канонады и вливая в сердца солдат ни с чем не сравнимую энергию беспредельной храбрости и презрения к смерти. — В колонну по отделениям… Стройсь! Оркестр… «Прощание славянки»! Батальон… Ма-арш!

Юнкера, четко печатая шаг, двинулись к Сивашу. Военные музыканты шли рядом, выводя с трагическим надрывом мелодию марша. Борис шагал впереди своего взвода, полной грудью вдыхая воздух весны, воздух боя, воздух славы. Горестные и бравурные звуки оркестра поднимались к небу, и безнадежная, обреченная судьба шагала впереди в образе непобедимого, бесстрашного молодого генерала, неврастеника и кокаиниста. Такой атаке нельзя было противостоять. Артиллерия красных стала стрелять беспорядочно, ни один снаряд не попадал в цель, многие шрапнели давали камуфлет, то есть взрывались в земле. Ружейный огонь красных тоже стал беспорядочным, пули летели через головы, несмотря на большое расстояние до цепей. Батальон вошел на гать. Красные начали отступать — сначала отдельные люди, потом вся цепь. Артиллерия смолкла — видимо, началось бегство. Сзади раздалось нестройное «Ура!» — бригада 13-й дивизии густой толпой сбегала на гать вслед за ровной колонной юнкеров.

Борис чувствовал необычайный подъем, родственный опьянению. Какая-то часть его сознания понимала, что один-единственный пулемет или одно орудие красных могли бы остановить сейчас атаку, смести марширующих юнкеров, если бы этот пулемет, это орудие были в решительных, недрогнувших руках людей, не поддавшихся панике, — но в то же время он понимал, что этого не будет, что красные ошеломлены, сломлены, и атаку Слащова никто не остановит.

Не сбиваясь с шага, батальон, не потеряв ни одного человека, поднялся на северный берег Сиваша. Горестные и победоносные звуки марша плыли над Чонгарским полуостровом. Шла весна двадцатого года.