Черное Рождество
Шрифт:
— Чтобы вы ихний грохот прекратили, — наконец сформулировала железнодорожная вдовица свои требования к власти.
— Да кто ж такие они-то? Можешь ты сказать?
— Соседи у меня, очень из себя подозрительные, в подвале и днем и ночью чем-то грохочут, а у меня от ихнего грохота полная бессонница и мысли начинаются. А главное дело, что бланманже…
— Только не начинай про бланманже! — заорал Семикуров. — Идем к твоим соседям!
Он встал, дрожа мелкой нервной дрожью, прицепил к поясу шашку и, оставив за
Гриша Якобсон приподнял занавеску и выглянул на улицу. Через дорогу к их дому важно шествовал дородный пристав, придерживая болтающуюся на боку шашку.
Сбоку за ним семенила какая-то невразумительная мелкобуржуазная тетка, пытавшаяся, по-видимому, объяснить что-то полицейскому, но тот только досадливо отмахивался от нее, как от назойливо жужжащей крупной осенней мухи.
— Яков Моисеевич, товарищ Гольдблат, — похолодев от нехорошего предчувствия, позвал Гриша своего старшего коллегу по подпольной типографии, — Яков Моисеевич, погляди, никак до нас полиция.
Гольдблат подошел к окну, поправил круглые очки в железной оправе, неоднократно чиненные при помощи обыкновенной проволоки, откашлялся и сказал:
— Ну, что ж, товарищ Якобсон, подпольщик всегда должен быть готов к опасности. Одно, Гриша, хорошо: успели напечатать весь тираж воззвания. Одно плохо: станок у нас хоть и небольшой, но тяжелый, вдвоем нам с тобой его не унести. Значит, быстро собираем все листовки и уходим через подвальное окошко.
Пристав Семикуров уже подходил к дверям.
— Ну, Зюкина, — недовольно сказал он настырной вдове, — не слышу никакого грохота. Что ты меня попусту от работы оторвала?
— Василий, племянник мой, который по интендантской части, с большими начальниками запросто…
— Зюкина, только без бланманже! Ладно, посмотрю, чем они там грохотали. — И пристав уверенной рукой постучал в дверь.
На стук никто не ответил, хотя внутри дома слышалось какое-то движение, пару раз приподнялась занавеска. Пристав постучал гораздо решительнее. Ему самому сделалось любопытно, что за люди живут в этом доме и почему они не открывают дверь полицейскому.
Он снова постучал и зычным голосом крикнул:
— Откройте, полиция!
Когда и эти решительные меры не привели к желаемому результату, пристав достал свой знаменитый удивительно переливчатый свисток и засвистел так, что с соседской крыши посыпалась черепица, а у железнодорожной вдовы Олимпиады Самсоновны Зюкиной заложило правое ухо.
Когда на свист сбежались значительные полицейские и вспомогательные силы, выломали дверь и обследовали подозрительное жилище, сотрудников подпольной типографии уже и след простыл.
Однако найденный типографский станок, печатные формы и пробные оттиски листовок, брошенные за ненадобностью, однозначно говорили о криминальном характере творившихся здесь дел. Железнодорожная вдова мало что поняла, но пришла к выводу, что соседи ее больше беспокоить не будут и ничто не угрожает в дальнейшем ее заварным
Пристав Семикуров, почувствовав политический запашок обнаруженного вертепа, вдовицу поскорее отправил восвояси. Правда, и самого Семикурова очень скоро отправили заниматься обычными делами вроде битвы греков с татарами подъехавшие чины из военной контрразведки.
Семикуров тяжело вздохнул, подумал, что, как всегда, работа достается одним, а лавры другим, и отправился увещевать печника Хряпина.
Двумя часами позднее в маленьком портовом трактире бывшие сотрудники прекратившей свое существование подпольной типографии разговаривали с товарищем Макаром.
— Одно, товарищ Макар, хорошо, — убежденно говорил вожаку подпольного комитета Яков Моисеевич Гольдблат, — хорошо, что успели отпечатать воззвания и спасли весь тираж. — Старый печатник скосил глаза на стоящий под столом объемистый саквояж вроде тех, с какими ходят дипломированные акушерки. — Одно плохо: лишились мы типографии, а без типографии комитет — как без рук.
— Не иначе как Борщевский типографию провалил, — убежденным голосом резюмировал товарищ Макар.
— Что вы, товарищ Макар! — горячо вступился за Борщевского Гриша Якобсон.
— Борщевский — проверенный товарищ. Он нам много дельного посоветовал, когда в типографию заходил. У него от самого Мокроусова мандат…
— Этот мандат он мог в контрразведке получить, — жестко ответил Макар, — настоящего Борщевского убили, а этому провокатору мандат отдали.
— Не может быть! — горячился Гриша. — Это ведь он для нас текст воззвания составил, такой текст замечательный, что прямо за душу берет! Сразу чувствуется, что пламенный революционер!
— Дай-ка сюда!
Председатель подпольного комитета разложил на коленях листовку и пробежал глазами:
«Солдаты Белой армии!
За что вы воюете? За буржуазию и их приспешников, генералов, которые набили чемоданы и одним глазом смотрят на Керчь, другим — на Перекоп, часто оглядываясь на Константинополь? За контрразведчиков, продажных людишек, расшаркивающихся по-холопски перед генералами, выдавая истинных борцов освобождения трудящихся. Они смакуют последние события дня, но мы им скажем: напрасно, господа, преждевременное ликование. На месте одного замученного встанут десятки, сотни борцов, и час расплаты приближается!
Мы обращаемся к вам и надеемся, товарищи солдаты и офицеры, что наш призыв не останется пустым звуком. Вы все, как один, по первому нашему сигналу, должны выступить с оружием в руках на улицу и действовать по указанию подпольного комитета.
Не дайте уйти буржуазии и их приспешникам, генералам! Недалек тот день, когда над Севастополем будет развеваться красное знамя! Покидайте ряды белых!
Идите к нам! Мы гарантируем вам жизнь, а мерзавцам пощады быть не может!
Да здравствуют рабочие и крестьяне!