Черное танго
Шрифт:
— Добрый вечер, что будете заказывать?
— Два коньяка, пожалуйста.
Напиток, который принес им официант, с трудом можно было назвать коньяком. Они выпили молча, думая каждый о своем. Леа вспоминала трагическое лицо Сары, как бы освещенное изнутри, нежную и насмешливую улыбку, блуждавшую у нее на губах, силу ее рук, ее нервное и гибкое тело, движениям которого тело Леа подчинялось, и главное — эту свастику, намалеванную на бритой голове. Не оставалось сомнений в том, что безумие овладевало ею… Разве не пыталась Сара все это время дать ей это понять? Леа же ничего не видела, ничего не хотела замечать: несмотря на ужас, который внушала
Мысленно Франсуа тоже казнил себя. Так же, как и Леа, он говорил себе, что мог бы быть более внимательным к Саре, пребывавшей в смятении. Он чувствовал себя виноватым в том, что оставил Сару во власти призраков и не убедил ее отказаться от мести. Зная ее, он должен был бы защитить ее от самой себя, воззвав к памяти ее отца, которого она обожала. Что бы ответил Франсуа, если бы тот спросил: «Что ты сделал с Сарой?»
Одновременно они протянули друг другу руки. Наконец они были вместе.
— Пойдем за Сарой, — сказал он.
Когда они вернулись в отель, бал был в самом разгаре. Они поднялись в номер Леа, дверь была открыта. Сары там не было… На подушке лежал конверт, адресованный Леа. На фирменном бланке гостиницы она прочла:
«Дорогая моя,
Скоро я присоединюсь к тебе в зале.
Я не знаю, буду ли я жива, когда ты прочтешь это письмо. Но мне необходимо его написать, чтобы попытаться объяснить тебе, почему я превратилась в чудовище. Я не стараюсь оправдаться, я сама внушаю себе ужас. За последние педели я поняла, что ненависть не приносит мира, но лишь отвращение к самому себе, и, тем не менее, я считаю ее необходимой. Просто я больше не хочу в этом участвовать. Не то, чтобы я ее утолила, но никакая месть не исправит причиненного зла. Они не только убили моего отца, мое дитя, искалечили меня навсегда, проведя надо мной чудовищные опыты, но они сделали меня соучастницей своих гнусностей. Именно этого ни я, ни Даниэль не могли себе простить. Мы оказались их сообщниками: он — выдав депортированного, укравшего кусок хлеба, я — украв одеяло у умирающей. Мы стали их сообщниками из-за бессилия и невозможности восстать против них. А главное — как простить себе то, что я выжила? Я чувствую, как ко мне подступает безумие, чувствую, что я одна в целом мире. Я убедилась, что, как и они, способна мучить беззащитное существо. Я тщетно повторяла себе, пытаясь найти хотя бы намек на оправдание: «Они действительно это делали». Я ищу в себе остатки гордости, которые бы удержали меня на этом зловещем склоне. Вспомни, я говорила тебе: «Я стану хуже них». В каком-то смысле это свершилось, и это и есть самое страшное зло, какое они еще могли мне причинить.
Мне вспоминаются слова Симона Визенталя и отца Анри. Оба они, еврей и католический священник, говорили о справедливости, о вере в человека. Я не верю в справедливость, не верю больше в человека. Отец мой был праведником, а они убили его. Даниэль — ребенком, с которого содрали кожу. Они и его убили. Амос был чистейшим человеком, они убили и его. Тысячи смертей не искупят ни одну из этих.
А, кроме того, существуешь ты, которую я любила и которой причинила
Ты единственная, у кого я молю прощения, потому что ты одна из немногих, заставляющих верить, что жизнь и любовь еще возможны. Скажи Франсуа, что я любила его как брата и что я сожалею, что преграждала вам путь друг к другу. Береги его, он любит тебя, и никогда еще двое не были так явно созданы друг для друга, как ты и он. Возвращайтесь во Францию, в эту страну, что так мне нравилась: там можно жить. Вернись на землю Монтийяка, хотя бы на какое-то время: эти места выковали тебя.
Я не хочу, чтобы ты сохранила гротескное воспоминание об этом танго. Вспоминай уничтоженную женщину, прогуливавшуюся с тобой по виноградникам и вокруг холма с крестом в Верделе. Твоя подруга, которая любит тебя,
Сара».
И еще несколько строк, написанных отрывистым почерком:
«Час пробил. Прости меня за это последнее испытание. Я чувствую, что подступает безумие. Прощай».
Лицо Леа исказилось. Она протянула письмо Франсуа. Пока он читал, она ходила из угла в угол, заламывая в отчаянии руки. Закончив читать, он страшно побледнел и, стиснув зубы, лег на кровать, обхватив голову руками.
— И это все, что ты считаешь нужным сделать сейчас?
— Больше ничего нельзя сделать.
Бросившись к кровати, она начала трясти его.
— Мерзавец! Это неправда, это не может быть правдой!
— Нет, это правда, и ты знаешь это не хуже меня. Для Сары не было другого выхода.
— Замолчи, я пойду за ней.
— Слишком поздно.
— Как ты можешь быть в этом уверен?
— Я знаю Сару, и на ее месте я сделал бы то же самое.
— Делай что хочешь, а я иду за ней.
Не дожидаясь лифта, Леа бегом спустилась вниз. Растолкав людей, стоящих в ожидании лифта, она спросила у портье:
— Вы не видели мадам Тавернье?
— Нет, мадемуазель, — ответил портье, — не видел с тех пор, как она поднялась.
— Это было уже давно.
— О да! Вы же были здесь, когда она вызвала лифт.
Значит, Сара не выходила из отеля.
В номере все было без изменений. Франсуа не двинулся с места.
— Пойдем со мной, — взмолилась она. — Сара в отеле.
Они поднялись на террасу, с которой открывался вид на город. Вдали виднелся порт. Послышался гудок корабля. Дул холодный ветер, Леа поежилась.
— Иди сюда. Здесь никого нет. Ты простудишься.
С сожалением она подошла к нему.
— Смотри!
Кто-то лежал в шезлонге. Они приблизились. Казалось, Сара спала. Черты ее лица разгладились, на губах блуждала счастливая улыбка. На полу, около ее свисавшей руки, лежал револьвер.
Сообщение о самоубийстве Сары после скандального бала было опубликовано на первых полосах аргентинских газет. На ее похоронах на кладбище де ла Реколета присутствовало всего пять или шесть человек. Был среди них и Эрнесто Гевара.
Неделю спустя Франсуа и Леа отплыли в Бордо на теплоходе «Кергелен». Их провожали Эрнесто и Ури. Поднимаясь на теплоход, Леа обернулась. Молодой аргентинец помахал ей рукой.