Черное воскресенье (др. перевод)

Харрис Томас

Это доктор своими вопросами про старые раны пробудил мысли о Рэчел Баумэн. Теперь, в темноте ночи, Кабаков думал о том, как все у них началось.

Девятое июня 1967 года

Кабаков и Мошевский лежат на носилках у палатки полевого госпиталя в Галилее. Ветер, шипя, швыряет песок о стены палатки, движок ревет, заглушая стоны раненых. Хирург ходит между носилками, поднимая ноги высоко, словно ибис, чтобы не наступить на валяющиеся на земле бинты и тряпки. Он выполняет тяжкую обязанность — сортирует раненых, отделяя безнадежных. Кабаков и Мошевский,

оба с пулевыми ранениями, полученными при ночном штурме Сирийских высот, попадают внутрь госпиталя. Палатка залита ярким светом, переносные фонари покачиваются рядом с бестеневыми хирургическими лампами. Укол, и боль постепенно уходит, немеет тело, хирург в маске склоняется над Кабаковым. Кабаков, словно посторонний наблюдатель, следит за происходящим, избегая, однако, смотреть вниз, на операционное поле. Он испытывает легкое удивление, заметив, что руки хирурга, протянутые за свежими стерильными перчатками, женские. Доктор Рэчел Баумэн, стажер-психиатр нью-йоркской больницы «Маунт Синай», приехала добровольцем-хирургом работать в полевом госпитале. Она удалила пулю, скользнувшую по ключице и засевшую в мягких тканях.

Он выздоравливал в одном из госпиталей Тель-Авива, и в один прекрасный день доктор Рэчел Баумэн вдруг вошла в его палату с обходом: осмотр послеоперационных больных. Красивая женщина лет двадцати шести, темно-рыжие волосы узлом на затылке.

Когда она вместе с медсестрой и другим врачом, штатным и постарше, стала участвовать в ежедневных обходах, Кабаков глаз от нее не мог отвести.

Сестра откинула простыню. Доктор Баумэн ничего не сказала Кабакову. Она внимательно обследовала рану, ощупывая кожу вокруг шрама, осторожно нажимая кончиками пальцев. Потом штатный врач тоже осмотрел рану.

— Очень хорошо, доктор Баумэн. Отличная работа.

— Спасибо, доктор. Мне поручали самых легких.

— Это ваша работа? — спросил Кабаков.

Она взглянула на него, словно только что заметила, что он тоже тут.

— Да.

— Вы говорите с американским акцентом.

— Да. Я американка.

— Спасибо, что приехали.

Она помолчала. На секунду прикрыла глаза. Лицо заливала краска.

— Спасибо, что дышите. — И отошла от кровати.

На лице Кабакова было написано изумление.

— Глупость какая, — отреагировал другой доктор. — Это все равно что сказать: «Спасибо, что сегодня вы целый день вели себя как еврей». Как бы вам это понравилось? — Он потрепал Кабакова по плечу и вышел из палаты.

Неделю спустя, покидая госпиталь, Кабаков — уже в военной форме — увидел доктора Баумэн на ступенях крыльца.

— Майор Кабаков, я рада, что вас выписали, — сказала она без улыбки. Прядь волос выбилась из прически и ветер прижал ее к щеке.

— Вы не пообедаете со мной?

— Спасибо, времени нет. Мне надо идти. — И она скрылась в дверях.

Кабаков не был в Тель-Авиве целых две недели: восстанавливал связи с разведчиками на сирийской стороне. Он провел одну группу через линию прекращения огня, темной безлунной ночью они подошли к сирийской ракетной установке, постоянно нарушавшей соглашение о прекращении огня, несмотря на присутствие наблюдателей ООН. Ракеты советского производства, хранившиеся на специальных стеллажах на стартовой площадке, взорвались все одновременно. На склоне холма остался глубокий кратер.

Когда он получил приказ вернуться в Тель-Авив, он разыскал

своих старых приятельниц. Они были по-прежнему милы и доступны. Но он продолжал настойчиво приглашать Рэчел Баумэн пообедать с ним. Она работала по шестнадцать часов в сутки: ассистировала в операционной и занималась пациентами с черепными травмами. В конце концов она согласилась и стала встречаться с Кабаковым у госпиталя, откуда он уводил ее в какой-нибудь ресторанчик поблизости. Обедали они наскоро: Рэчел была измотана, торопилась, и пахло от нее дезинфицирующим раствором. Она была очень сдержанна и оберегала свое «я», свою самостоятельно выстроенную жизнь от посторонних вторжений. Время от времени, поздно вечером, когда заканчивалась работа в операционной, они усаживались на скамью в парке и потягивали коньяк из фляжки Кабакова. Рэчел бывала слишком усталой, чтобы вести долгие беседы, но, сидя вот так в темноте рядом с Кабаковым, большим и надежным, она чувствовала, как ее охватывает ощущение отдохновения и покоя. Пойти к нему домой она не соглашалась.

Однако все это кончилось совершенно неожиданно. Они сидели в парке, и хотя Кабаков не мог видеть этого в темноте, она готова была вот-вот разрыдаться. Четырехчасовая сложнейшая операция на мозге прошла неудачно. Ее пригласили помочь поставить диагноз, так как у нее был опыт работы с черепными травмами. Она подтвердила наличие гематомы в подкорковой области. Арабский солдат, совсем мальчик, семнадцать лет. Повышенное давление цереброспинальной жидкости и наличие в ней крови не оставляли сомнений в правильности диагноза. Рэчел помогала нейрохирургу оперировать. Началось обильное мозговое кровотечение, и мальчик умер. Ушел прямо у нее на глазах.

Кабаков, ничего не подозревающий, веселый, рассказывал ей смешную историю про танкиста, к которому под одежду забрался скорпион. Обезумев от страха, танкист наехал на сборный дом из гофрированного железа и сровнял его с землей. Рэчел молчала.

— Задумались? — спросил Кабаков.

По улице позади них шла колонна бронетранспортеров, и Рэчел пришлось чуть ли не кричать, чтобы он ее расслышал.

— Я думаю о том, что где-нибудь в Каире, в такой же больнице, врачи изо всех сил пытаются разгрести то, что наворотили вы. Ведь вы и в мирное время делаете то же самое, правда? Вы и их партизаны.

— Мирного времени не бывает.

— В госпитале о вас ходят всякие слухи. Вы ведь что-то вроде диверсанта высшего класса, суперкоммандо, верно? — Она уже не могла остановиться, и голос ее стал резким и неприятным. — Знаете, что я вам скажу? Я тут как-то шла через холл гостиницы и услышала ваше имя. Какой-то жирный низкорослый тип, второй секретарь какого-то посольства, выпивал в баре с израильскими офицерами. Он сказал, что если мир и в самом деле когда-нибудь наступит, вас надо будет усыпить газом, как собаку, потому что вы — пес войны.

Молчание. Кабаков не двинулся с места. Во мгле профиль его был почти неразличим на фоне темных деревьев.

Вдруг гнев ее испарился, оставив ощущение пустоты, и сожаления, и боли: как могла она нанести ему такой удар? Нужно было сделать над собой невероятное усилие и продолжать. Она просто обязана досказать эту историю до конца.

— Офицеры поднялись на ноги — все как один. Один из них дал толстяку пощечину, и все ушли, оставив недопитые бокалы на стойке, — несчастным голосом закончила она рассказ.