Чернолесье
Шрифт:
— Бамг! — грохнул вдруг откуда-то с неба оглушительный гром. У меня заложило уши, и на секунду я забыл о том, где нахожусь и что происходит. Только мгновение спустя, когда я увидел черное облако, взметнувшееся над монастырской стеной, до меня дошло: это был залп из мушкетов! Первый ряд наступающей нежити проредило словно гигантскими граблями, его остатки с громким шипением попятились назад.
Вслед за этим раздался громкий скрип: тяжелые дубовые ворота монастыря медленно открывались. Раздались голоса — на помощь спешит не меньше десятка людей. Вскоре они появились из-за поворота:
Новый залп со стены хлестнул по наступающей нежити огромным кнутом, и она начала нехотя отходить вниз по склону.
— Скорее, сюда! — крикнул рослый детина в шлеме-морионе и с сержантскими нашивками. — А то они опять попрут!
Не помня себя, мы бросились по склону вверх. Пару раз я споткнулся — ноги отказывались слушаться, дрожа и подгибаясь. Вбежав в ворота, куда перед этим мушкетеры ввели пойманных перепуганных скакунов, я прислонился к белой монастырской стене и закрыл глаза.
Словно сквозь сон доносился до меня гулкий бас сержанта, говорившего с Максом:
— А мы ведь, было, ворота-то открывать не хотели, — объяснял он, явно не задумываясь о том, какой эффект могут произвести его слова. — Его благородие, господин лейтенант запретили: опасно, вдруг твари прорвутся. Но как увидели, что вы своего защищать бросились, пришлось открыть. Его преподобие настоял. Говорит: грех большой не помочь людям, кои за други своя встали. Вот оно, значит, что.
Его преподобие отец Келлер, настоятель Клугстерского монастыря, был низкорослым полноватым человечком с редкими рыжеватыми кудрями и такого же цвета короткой бороденкой. Ходил он, забавно переваливаясь с ноги на ногу, и едва поспевал за длинным, как жердь, лейтенантом Хорном.
— Вот такое несчастье нас поразило, ваше инородие, сами видите, — проговорил он, указав куда-то в сторону. Мы брели по узкому коридору среди каменных стен, украшенных мозаичными панно. Впрочем, украшения эти были весьма так себе: чувствовалась рука доморощенного художника-любителя. Плохо подобранные кусочки смальты делали лица мучеников порой комично-нескладными, а пейзажи за их спинами — совсем уж условными. Понять, изображен ли святой на фоне горы или замка было, подчас, трудновато.
— Они выдвигали какие-то требования? — спросил я.
— Ты глаза-то разуй, парень! — лейтенант взглянул на меня так, словно продемонстрировал незнание, для чего нужен ночной горшок. — Какие переговоры, это ж нежить, мать ее упыриха! Она тебе башку отчекрыжит — это пожалуйста, а требования она выдвигать не обучена!
— Это необычная нежить, — ответил я. — Вы разве видели, чтобы нежить вела правильную осаду?
— Да я б ее с удовольствием вовсе не видел, сковородку ей под сраку! — произнес лейтенант и смачно сплюнул на пол под осуждающим взглядом настоятеля. — Ты по нежити спец — ты и расскажи, что нам делать-то с ней?
— Я просто хочу понять, что происходит, — заговорил я, как можно мягче: с раздражительным лейтенантом, похоже, нужно было общаться именно так, и настоятель, кажется, эту линию поведения уже усвоил. Причина раздражения, впрочем, была понятна: лейтенанта не порадовала бумага
— Происходит, молодой человек, вот что, — тихим, чуть напевным голосом проговорил монах. — Мы здесь, живя на окраине Чернолесья, к нежити давно привыкли. Кто из братьев ходит в лес по послушанию — те защитные чары разучивали, круг отрицания рисовать учились. В общем, обжились мы здесь и на Вседержителя не ропщем: какое уж он нам место послал для служения, в мудрости своей, в таком мы спасения и взыскуем. Но эти… явились они словно из ниоткуда, и сразу монастырь обложили. Полезли к воротам, но братья ворота вовремя закрыли, из аркебуз со стены вдарили. Аркебузы-то у нас тут всегда имелись: место глухое, не мертвяки, так разбойники неровен час нагрянут.
— А разве можно монахам с оружием-то? — спросил я.
— Как писал некогда Мученик Иеремия, оружие служителю Господнему дано не на защиту его бренной жизни, а ради продолжения его служения, — отец Келлер наставительно поднял палец вверх. — Ибо погибнув до срока, Вседержителем определенного, как завершишь ты дело свое? И что скажешь Стражу, врата небесные стерегущему? Отчего явился до срока и предписанного не выполнил?
— Так вы говорите, и разбойники могут напасть? — прервал я эту лекцию по местному богословию. — Может, в монастыре какие-то сокровища имеются?
— Да упасите Мученики! Какие тут сокровища! — отмахнулся настоятель пухлыми ладошками. — Монастырь бедный, паломники здесь не ездят, реликвий нет никаких. По милости его сиятельства только и существуем, а то бы одними кореньями питались, как Мученик Иннокентий в пустыне Биникийской.
— Но, все-таки, что-то же этих тварей привлекло? — уточнил я, кивнув в сторону крепостной стены.
— Парень, ну, ты, совсем с приветом, что ли? — снова взорвался лейтенант. — Сказано тебе: нежить. Прет на живых, сожрать хочет. Что еще ее могло привлечь?
— А раньше такое бывало? Обратился я вновь к настоятелю.
— Никогда такой напасти не было, — покачал он головой.
Я многозначительно перевел взгляд на Хорна, желая показать тому, что, дескать, вот, видите, лейтенант, не все тут так просто. Но неожиданно мое внимание привлекло нечто у него за спиной.
Одна из мозаик была совершенно непохожа на другие: в первую секунду мне даже показалось, что на ней изображена Кира. Я помотал головой, чтобы отогнать наваждение: да нет, это же Мученица Евфимия, которую палатинские язычники сожгли на костре. Вот она стоит среди языков пламени и кротко глядит на своих мучителей, рыжеволосая, босая, преисполненная мученического смирения, и в то же время — затаенной гордости.
Но больше всего меня поразила не схожесть изображенное девушки с Кирой, а нечто другое: в отличие от прочих, мозаика была удивительно филигранно выполнена. И лицо девушки, и бушующее вокруг нее пламя, и зверские лица глядящих на нее палачей — все это было, как живое. Невольно я замедлил шаг, стараясь рассмотреть панно получше.
— Залюбовались? — спросил настоятель с улыбкой. — И есть на что — творение истинного мастера.
— Кто-то из художников был здесь проездом? — спросил я.