Чернозёмные поля
Шрифт:
— Он тут, должно, с самого Знаменья лежит! — решительно заявил худой рыжий мужик с проницательными быстрыми глазами, которыми он впился в замерзшего.
— А ты почём узнал? Клал его сюда, что ли? — засмеялся становой.
— Класть не клал, Лука Потапыч; клал его, видать, не человек, а Николай-угодник. А только сейчас видать, что с Знаменья лежит. Больше ни с чего, как с Знаменья.
— А и точно правда, что с Знаменья, — подтвердили старики, серьёзно оглядывая труп.
— Умницы! Всё знают! — насмешливо сказал становой. — Всю зиму на поле
— Потому в Знаменье, Лука Потапыч, что в грязь он вмёрз, изволите видеть! — проворно говорил рыжий мужик, перебегая рысьими глазками с одного конца трупа на другой. — Вона, вона, до какой поры вмёрз. Всем коленом завяз. И лапать его носком ушёл. — Он уже сидел на корточках около мёрзлого и торопливо тыкал пальцем то в лапоть ему, то в колено. — Нешто не изволите помнить, как под Знаменье-то оттепель сделалась? Всё дороги распустило. А на самое Знаменье… во что бишь оно у нас было? Во вторник, кажись? Да, так и есть, во вторник, — так под среду на ночь кура большая поднялась. Сколько тогда народу поломало! Вот и его, должно, она на Знаменье прихватила. Потому, сами изволите знать, опосля того какие же грязи были. Опосля того всё мороз держал. Настоящая зима стала.
— Это что говорить! Опосля какие грязи! — поддержали старики. — Опричь некогда было замёрзнуть, как на Знаменье. Тогда как раз кура от губернии гнала, вот она и повернула его носом по ветру, на ручей. А то сюда и дороги нет.
— И откуда это его нелёгкая занесла! — заметил Лука Потапыч, вполне убедившийся доводами мужиков.
— Видишь, не наш! — соображал низенький старичок, пытливо оглядывая одежду замёрзшего.
— Известно, не наш. Портки словно как с полехи. Полехи такие-то носят, — поддерживал сотский.
— А может, саян. Нешто у саянов не такие? — возразили в толпе.
— Может, и саян. Саян тоже обряды имеет, — согласился сотский.
— Гляньте-ка лапоть, ребята! — быстро проговорил ядовитый рыжий мужик. — Нешто это наш лапоть? И лыко не наше, и задник не по-нашему сведён. Это вот с Моздовки приходят или с Старполя, у тех такие-то лапти бывают. — Он проворно ощупывал между тем плотно обвязанные бечёвкою онучи. — Должно, деньги, ваше благородие! — сказал он, не подымаясь с колен, с сметливой улыбкой поглядывая на станового. — Под онучей деньги завязаны. Как будто бумажек сколько-нибудь, а то мелочь. Словно больше пятиалтынных, словно двугривенники.
Мужики с любопытством нагнулись к ногам замёрзшего и щупали онучу.
— И то деньги, — говорили в толпе. — Человек дорожный, нельзя же. Похоже, ассигнации есть.
— Да нешто не слышишь! Известно, ассигнации! А то двугривенники.
— Двугривенники-то слышу, об этом что толковать! — перебил сотский. — Прикажете онучу разрезать, ваше благородие?
— Что тут резать! — с неудовольствием крикнул Лука Потапыч, будто не слыша разговора мужиков. — Может, узел как-нибудь подвернулся, а вам и бог знает
Мужики стихли, и только рыжий мужик с лукавым выражением лица поглядывал на станового, который стал зачем-то рыться в бумагах истрёпанного портфеля.
— А затылок бритый! — объявил рыжий мужик, проводя рукою против волос покойника.
— О? И то бритый! Ишь ты! — вскричали в толпе. — Стало, солдат или арестант.
Становой поспешно нагнулся.
— Где бритый, постой?
— Отросло, ваше благородие, а всё видать, бритый, — с уверенностью показывал рыжий мужик.
— Солдатюга! Беглый, должно, — с некоторым вздохом произнёс Лука Потапыч, нагнувшись близко над затылком замёрзшего.
— Без солдатского обнарядья, известно, беглый, — подтвердил старик из толпы. — Коли б не беглый, царской муниции не стал бы хоронить.
— Ну что ж с ним маяться, ребята! Бери топоры, вырубай его с землёю, коли поднять нельзя! — решительно скомандовал Лука Потапыч. — А то и мы с ним тут в поле помёрзнем; видишь, буря какая! — шутливо прибавил он.
— Бери топоры, ребята! Чего стоишь! — сурово подхватили сотские.
Несколько человек помоложе обступили труп и стали рубить кругом землю.
— Совсем с постелькою поднимем, голубчика! — острил рыжий.
— Понравилась больно. Расставаться не хочет, — смеялся сотский. — Ишь облапил как! Ровно пуховик женин.
— Все, брат, на том пуховике будем. Не миновать! — со вздохом сказал старик. — Ты думаешь, он своей судьбе рад? Да, судьба всякого найдёт, не схоронишься.
Молодые ребята рубили, не поднимая головы, крепкую, как железо, землю. Она брызгала во все стороны сверкающими тяжёлыми осколками.
— Топор не берёт. Лёд-льдом стала, — говорили в толпе, внимательно следившей за работою.
— Где ж взять! Теперь земля как чугун, — объяснил старик, который стоял ближе всех к трупу, опершись головой и обеими руками на длинную палку. — Теперь топор как раз собьёшь. Жало своротишь.
В эту минуту на ручье показались беговые санки в одиночку.
— Это сюды кто-то… Никак барин какой, — сказали в толпе.
— Не видишь, мерин белоногий! — быстро решил рыжий мужик, только мелькнув глазами в сторону ручья. — Это суровцовский барчук. И дуга его полосатая, что с Покровского надысь привёз.
— И то суровцовский. Его и санки. Должно, сам. Мерина-то что-то я не упомню. У него больше гнедые.
— Толкуй, гнедые! — презрительно ответил рыжий. — То у него тройка гнедая, что в Мандровой третьего года сменял. А это у него из Дайменчика приведён стригунком. На Троицу. Тридцать целковых за стригунка барину какому-то отдал. Потому дорогих кровей.
Суровцов подъехал к толпе.
— Здравствуйте, ребята; здравствуйте, Лука Потапыч, — сказал он, слезая. — Подержи-ка, ребята, кто-нибудь лошадку. Сказали мне, замёрзшего нашли, приехал посмотреть. Неизвестно, кто такой?