Чернозёмные поля
Шрифт:
В это время они уже шли по леску к пасеке.
— Эх, Гордей Фомич, тебе бы пора меня знать! — вздохнул становой. — Завсегда норовлю я хорошего человека от беды слобонить. Беда идёт, всякий под неё попадёт… Много ли нужно человека погубить? За кого из нас ни возьмись, мы все грешны. Так и попу на духу исповедуемся. Грешен, мол, всем, батюшка… Един Бог без греха. Ну, а закон, известно, строг. Случись что, можно такой закон подвести. что и в Сибири не остановишься. А разве это хорошо? Мы, положим, начальники, да ведь и на нас тоже крест должен быть. У начальника тоже христианская должна быть душа. Ну, взыщи по-божьему, по совести, да и помилуй человека… Дай ему опамятоваться.
—
— Вот хоть бы и о тебе сказать, Гордей Фомич, — продолжал между тем становой тем же ласковым голосом. — Мужик ты заживный, хозяйственный, живёшь себе помещиком. Никого не обижаешь. А ведь вот же какую на тебя канитель взвели!
Гордей исказился в лице и с беспокойством поглядел на станового.
— Какую-такую канитель, ваше благородие? Мы ничему об этом неизвестны.
— Ну а должен я, по-ихнему, прицепиться к человеку, что оса к мёду, обыски начать делать, на всё народе срамить, в острог, в кандалы его забить, — продолжал философствовать становой, словно не расслышал вопроса Гордея. — Положим, закон так велит, мы это сами знаем. Да ведь, Гордей Фомич, закон — бумага, а мы живые люди; нам по-живому, по-человеческому и поступать надо!
— Какая такая напасть, и ума не приложу, — бормотал дрожащим голосом Гордей. — Извольте открыть, ваше благородие, будьте милостивы!
— Да мало ли что по зависти люди брешут. Видят, живёт человек в довольстве, в чести… Надо ж ему удружить. Там клеплят на тебя и невесть что: будто ты и в прелюбодеянии живёшь, будто сына своего Семёна из ревности отравил. Инда уши вянут, их послушавши.
— Ваше благородие! Явитесь заступником! Видит Бог, одна напраслина! Ни в чём не повинен! — шептал Гордей убитым голосом.
— И ведь люди же! — рассуждал словно сам с собою Лука Потапыч. — Того не сообразить, что из его брехни выйдет. Он думает: рявкнул, да и дело с концом; сказал, мол, Луке Потапычу. Да ведь, друг ты мой любезный, Лука Потапыч подневольный человек; ты Луке Потапычу сказал, а Лука Потапыч, хочет не хочет, по начальству доноси; там не спросят, брехня или не брехня, а доноси, а не то своей головой ответишь: не покрывай! Вот то-то и дело. Сам-то, собачий сын, законов не знает, а с доносом лезет. А ведь закон за такие дела лишенье всех прав состояния да ссылку на каторжные работы в рудники на пятнадцать лет полагает. Вот что-с! Вот он к чему человека подводит. Ведь это выговорить легко, а попасть туда каково?
— Ваше благородие! Смилуйтесь! Явитесь заступником! Безвинно отвечать должен! — бормотал Гордей, тяжко рухнув в ноги становому. — Будьте за отца родного, а мы вашей ласки до веку не забудем.
— Эх, брат, Гордей Фомич, что это ты на старости лет выдумал? Да ты меня по-просту, без пустяков попроси. Для тебя не постараюсь, для кого же я стараться буду? Только сам я, брат, человек маленький, большие надо мною есть. Как с ними будем? А я что! Я душою рад.
— Не пожалею казны, пожалею свою голову! — угрюмо говорил Гордей, не вставая с колен. — Не взводи сраму на мою седину, Лука Потапыч. Разбей ты это всё дело, чтобы и слуху об нём не было.
— Больших задари, Фомич, а обо мне не думай, — сострадательным голосом говорил становой. — Свезёшь мне какой-нибудь десяточек колодок с пасеки, ради моей охоты, да жеребёночка-другого привяжешь, я, брат, и за это спасибо скажу; сам, брат, в тесноте да нужде бывал, оттого мне и чужое горе больно. Да вот разве пшенца возика три хозяйке моей на кашу насыплешь; у тебя ведь не покупное, своя рушка. Я, брат, Гордей Фомич, не из тех пиявиц,
— Что хочешь, возьми, Лука Потапыч, а покрой ты мою старость! Не доводи до судьбища, не порочь! — твердил Гордей.
— Да встань ради Христа, — закричал ему Лука Потапыч. — Ну, перед кем ты кланяешься? Икона я, что ль, чудотворная? Посоветуемся умненько, без пустяков, как и что.
Гордей встал и, понурившись, пошёл за становым.
— Какой мой совет! — проговорил он, безнадёжно качая головою. — Прикажи, что делать — сделаю. Всё в твоей власти, Лука Потапыч!
— Ведь вот вы какие, ребята, право, — укоризненно заметил становой. — Всё в моей власти! Когда б твоими устами да мёд пить! Нет, брат Фомич, теперь не те времена… Теперь на всё подавай факт, за всё ответ, притесненье; туда сунешься — прокурор, сюда — мировой! Связали нас по рукам, по ногам. Тоже и нашему брату по Владимирке не хочется пройтись… Ведь вот тебе, небойсь, не хочется, Гордей Фомич?
— Без вины, видит Бог, без вины, Лука Потапыч! Заступись за мою старость!
— Вот что, Гордей Фомич: видно, взяться хлопотать за тебя. Придётся поговорить со следователем да исправником, а потом к доктору съездить.
— А дохтура-то зачем?
— Да затем; ведь без вскрытия не обойдётся; Семёна-то резать нужно; вынут желудок, посмотрят, отчего смерть приключилась, нет ли там состава какого. Коли от зелья ядовитого умер — хоть через год вскрой, найдут… Ну, конечно, Семён хоть и не от яду умер, а всё ж для порядку надо.
Гордей хотел что-то сказать, но у него спёрлось дыхание в горле, и от только испуганно косился на станового.
— Ехать, так сегодня, чтобы огласки не было, — спокойно продолжал Лука Потапыч, не глядя на Гордея. — Вынеси-ка поскорее тысячу рублей, да и начнём, благословясь.
— Смилуйтесь, ваше благородие! Дюже много! — умоляющим голосом заговорил старик. — У меня хоть весь двор продай, таких денег не соберёшь!
— Ишь, старина, обробел! — с дружественной улыбкой обратился к нему Лука Потапыч. — А и в самом деле, жалко ведь своего достоянья! Надо говорить по-хозяйски, Гордей Фомич. Шутка ли тысяча рублёв! Вынуть-то их легко. да нажить-то каково? А меньше не обойдётся. Хорошо ещё, как одною отделаешься! В третьем стану скопец Алпатов в совращенье был уличён, так веришь ли, Гордей Фомич, на что уж, кажется, богат был, — ты же слыхал об нём, — ведь с кнутиком одним отпустили! Право, в чём только душа была… Только разве креста медного с шеи не сняли… А то всё вчистую обработали: и землю это, и имущество всё, и капитал… всё к рукам прибрали. Там, брат, не по-нашему; знают, как руки греть.
— Не разори, Лука Потапыч, спусти что-нибудь! Напередки тебе гожусь, — убитым голосом твердил Гордей.
— Не себе, брат Гордей Фомич, вот как перед Богом, не себе! — жалостливо отговаривался становой. — Мне бы коли одна сотенная из тысячи твоей попала, я бы и не знал, как радоваться. Где нам за большими гоняться, сам знаешь, люди мы маленькие, малым и довольны. Коли бы не бедность моя, верь слову, Гордей Фомич, я бы из одной совести за тебя заступился. Ну, а сам знаешь, баба, детишек шесть штук, есть-то все просят, а жалованье наше известно какое; вот будто и интересуешься оттого. Сам посуди, к исправнику с сотенной не пойдёшь, к следователю тоже, особливо в такой уголовщине. Ты и нас крошечку пожалей, Фомич… Ведь не ровён час: думаешь — спрятано, а оно и выплывет… Всяко бывает!