Черные флаги
Шрифт:
Подняв голову, вождь взглянул на Мартена.
— Было время, — медленно сказал он, — я хотел тебя убить. Пока ещё она была твоей. Но ни одна женщина не стоит жизни мужчины, а твоя смерть повлекла бы за собой смерть многих людей… Если бы я знал, если бы предвидел, что случится!..
Он умолк и снова уставился в огонь.
— Я хотел бы умереть, — признался Мартен. — Пришел сюда без оружия и…
— И уйдешь отсюда живым, — прервал его Тотнак. — Если б ты погиб, дух твой не обрел бы покоя и отнял его у меня. Бласко де Рамирес жив! Можешь отомстить ему. А что мне с того, если я тебя сейчас прикончу? Этим
Мартен подумал, что ничего другого ему не остается. Он немедленно скомандовал отчаливать и провел бессонную ночь на одном из бесчисленных островков в паре миль ниже индейского лагеря. Ян был в отчаянии.
“ — Все кончено, — думал он. — Не осталось никого, кто не мог бы обвинить меня в фальши, измене, обмане или бросить хоть одно слово в оправдание. Нет никого, кто бы знал о моей верности и привязанности к этому краю; кто в них верил бы. А как тяжко нести это бремя одному…”
Чувствовал, как чужды ему все окружающие, как ему теперь все и вся безразличны. Судьба сбросила его с такой высоты мечтаний, что казалось, он рухнул в пропасть, из которой нет выхода.
“ — Уходи и забудь”, — сказала Иника.
Разве сможет он когда-нибудь забыть?
“ — Уходи и мсти”, — сказал Тотнак.
Разве может месть принести забвение?
Это настроение безнадежности не оставляло его всю дорогу обратно в Нагуа. Прибыв раньше, чем обещал, он застал на борту “Зефира” только Пьера Каротта с его французами с “Ванно”. Хагстоун с остатками команды отправился к Пристани беглецов, чтобы совершить погребение останков погибших и оставить в дозоре Томаша Поцеху с небольшой командой — как для встречи Уайта, так и на случай нового вторжения испанцев. Каротт опасался, что Бласко де Рамирес ещё раз решит попытать счастья и захватить “Зефир”. Если бы каравеллы испанцев в самом деле показались поблизости, Поцехе надлежало немедленно плыть в Нагуа, чтобы предупредить Мартена.
Кроме этих предосторожностей Каротт собирался перевести корабль выше по реке за следующую излучину, куда испанцы могли бы добраться только в шлюпках. Ждал возвращения Хагстоуна и его людей, и когда через несколько дней это случилось, представил свой план Мартену.
Ян согласился молча, равнодушие его вызвало тяжелый вздох Хагстоуна.
— Я — то думал, он уже очухался, — заметил тот Каротту. Но…сами видите. Все из-за той девушки.
Каротт понимающе усмехнулся.
— Такой человек, как он, из-за девушки головы не потеряет. Ведь у него остался “Зефир”.
— Это правда! — с запалом подтвердил Хагстоун. — Будь “Зефир” моим…
— Не о том речь, — перебил его Пьер. — Но время — лучший лекарь. Время все поправит.
Время шло. Ожидание возвращения “Ибекса”, “Торо” и “Санта Вероники” растянулось до бесконечности. Мартена, казалось, это не слишком волновало, но Каротт тревожился все больше. С трудом собранные запасы провизии стали подходить к концу, в команде росло недовольство. Люди не понимали, ради чего они сидят в этой чертовой дыре, вместо того, чтобы выйти в море и завербовать нужное количество матросов в Кампече или на Антилах. Никто уже не верил, что другие корабли когда-нибудь вернутся. Англия была так далеко; кто мог знать, сколько бурь встретили они по дороге и как сумели их
Даже Хагстоун начал сомневаться; даже Поцеха и Ворст склонялись на сторону большинства команды.
Неожиданно Мартен сам принял решение. Однажды вечером, вернувшись как обычно на корабль после целого дня блужданий среди руин, Ян вызвал Пьера и Хагстоуна в свою каюту.
— Завтра выходим в море, — заявил он без всяких предисловий.
Оба были настолько удивлены, что даже не ответили. Да Мартен их мнения и не спрашивал, продолжая говорить в своей прежней, энергичной манере, коротко и ясно. Он намеревался плыть на восток и пополнить команду на побережье Кампече или на Кайманских островах. Надеялся встретить по дороге немало корсарских кораблей, обновить знакомство с их капитанами и добрать немало смельчаков, которые будут готовы на рискованные предприятия.
— Нужно все как следует обдумать, — добавил он. — Ни Тампико, ни Аве де Барловенте не должны повториться.
— Что ты имеешь в вижу? — спросил Каротт.
— Я разделаюсь с Рамиресами, — отрезал Мартен. — И с губернатором, и с его сыном.
— Хочешь напасть на Сьюдад Руэда?
— Я возьму Сьюдад Руэда! И — Богом клянусь — этот город перестанет существовать, так как сгинул Нагуа.
— Помни, что в Сьюдад Руэда куда больше пушек, чем их было здесь, — заметил Каротт. — Диего де Рамирес к тому же располагает ещё и сильным флотом, а его сын…
— Его сын ещё не имел со мной дела, — прервал Мартен. — Их каравеллы не испытали нашего огня в открытом бою. Я противопоставлю им равные силы, и тогда…
Понизив голос, он усмехнулся, едва не в первый раз с той минуты, как вернулся в Амаху.
— И тогда, — закончил он, — я заставлю Бласко Рамиреса биться со мной — один на один.
— Черт возьми, хотел бы я это видеть! — буркнул Каротт.
“Зефир” отчалил наутро, буксируемый вниз по реке четырьмя шлюпками. Мартен стоял на юте, опершись о релинг левого борта, и смотрел на стремительно удалявшийся берег. Минуя поворот реки, из-за которого Бласко де Рамирес бомбардировал столицу Амахи, Ян резко отвернулся и перешел на нос. Взгляд его, твердый и холодный, теперь был устремлен только вперед.
Река лежала перед ним, полная солнечных бликов посередине и затененная кронами больших деревьев ближе к берегам. Широкое её русло временами разделялось на несколько рукавов, омывая продолговатые острова или образуя обширные, уходящие в глубь леса заводи со стоячей темнозеленой водой, в которой плескались крупные серебристые рыбы. Главное течение выбивалось на поверхность, быстрое и нетерпеливое, и “Зефир” спокойно скользил по нему, легкий, нагруженный балластом лишь настолько, чтобы не терять остойчивость и слушаться руля.
Была весна. Джунгли кипели жизнью, птичьими трелями, квохтаньем, цокотом, хрипами и посвистом. Верещание попугаев и обезьян выдавало какие-то их домашние недоразумения, целые рои колибри порхали над цветущими заводями, словно горсти рассыпанных драгоценностей, из болотистых лиманов отзывались лягушки.
Только около полудня, когда солнечный жар раскалил небо и землю, все голоса начали стихать. Лишь мухи, жуки и цикады гудели, жужжали, стрекотали по — прежнему, а на отмели выползли кайманы, чтобы погреться на песке.