Черные глаза
Шрифт:
— Ты Кубань, ты наша Йодина! — смущенно подпел Хйич.
Валентина Ивановна вздохнула с видом матери идиота на родительском комитете.
Наслушавшись и напевшись, Хйич велел Валентине звать всех к нему в кабинет.
Привстав над своим столом, заваленным подшивками советских кубанских газет, Хйич паркинсонно подрагивал, отчего его пестрый коротенький галстук метался по щуплой груди, как тополиный листок, яростно выметенный Анжеликиной шваброй.
— Товайищи! — начал, волнуясь, Хйич. — Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда наш тъюдолюбивый къяй чествует хлебоеба…
— Кого? —
Хйич бросил на нас слабовидящий взгляд.
— Когда наш хлебоебный къяй чествует тъюдолюба…
Серега не выдержал и предательски фыркнул. Хйич медленно перевел взгляд в его сторону и подслеповато остановился на мне.
— Деточка, ты к кому?
— Я тут работаю, Афанасий Альбертович.
— Яботаешь? А что делаешь?
— В данный момент готовлю специальный репортаж о трудолюбивых хлеборобах, — ответила я, придав своему лицу максимально пионерское выражение.
— Молодец, деточка. Итак. Что я говойил? Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда олигайхи, куйощупы и сионисты…
Хйич задумался, потеряв мысль.
— Кукурузник, — устало напомнила Валентина.
— Да-да-да-да… В эту нелегкую пойу, когда нас одолевают сионисты и стъяда, на нашу йодную Кубань, на нашу многосгъядальную землю… — Хйич сделал паузу, чтобы подчеркнуть многострадальность земли, и продолжил: —…упал самолет!
«Ах!» — деланно вскрикнули все шесть журналисток нашей крошечной телекомпании. Валентина презрительно закатила глаза.
— Ужасная тйагедия. Мне звонили с федейального канала московские коллеги…
«Газета „Гудок комсомольца“ тебе коллеги», — пробубнил Серега.
Я больно пихнула его локтем в интеллигентные ребра, наощупь знакомые всем журналисткам нашей телекомпании, кроме Аниты.
— Каждый из вас, безусловно, достоин стать автойом остъего матейиала. Главное — отъязить тъюдолюбие наших хлебоебов. Кто готов?
— Я! — хором крикнули все шесть журналисток.
Хйич окинул нас медленным взглядом. Серенькие зрачки под набрякшими веками доползли до меня. Но не остановились. Я запаниковала. Мой единственный шанс улетучивался, как шипучая пена разбавленного тихорецкого. И я зашла с козырей.
— Ты Кубань, ты наша Родина! — затянула я. Четыре пары накрашенных глаз посмотрели на меня с ненавистью, и только Анита — с плохо скрываемым восхищением.
— Как, ты сказала, тебя зовут? — спросил Хйич, остановив, наконец, свои веки на мне.
Через три минуты я уже звонила в Москву, выпросив у Валентины право на один междугородний звонок в обмен на подаренный мне Анитой билет на концерт певицы Линды.
Редактор Лариса на том конце провода говорила с произношением, в котором не было ни одного кубанского смазанного согласного, с нездешними звуками, так похожими на Серегины, — и я с удивлением вдруг поняла, за что — кроме татарских глаз цвета маслин, обтянутых скул и благородной сутулости — мы все его так любили. Говорила Лариса не со мной и трубку рукой прикрывала плохо.
— На Кубани там… — я услышала край ее объяснений кому-то.
— Что??? Что может случиться на Кубани???!!! — отвечал ей кто-то капризный с отдаленно знакомыми интонациями.
— Самолет упал.
— Пассажирский? Трупов много? — оживился капризный.
— Кажется, нет.
— Девочка? — презрительно фыркнул капризный и выхватил у Ларисы трубку.
— Что я от вас хотел? — спросил он меня, и в отдаленно знакомых интонациях я узнала неповторимые придыхания одного из лучших ведущих страны.
— Не знаю, — растерялась я…
— Это что за провинциальная хамка? — спросил ведущий Ларису, тоже плохо прикрыв трубку рукой.
— Сейчас найдем другую!
— Другую провинциальную хамку?! Они все на одно лицо.
— Чтобы к вечеру был репортаж! — громко шепнула мне Лариса. — Быстро, пока он не передумал!
Редакционную машину Валентина мне не дала, пришлось ехать на своей. Полусгнившая белая десятилетняя «Ока» с проржавленным до ломких дыр жестяным дном и потерянным мною где-то на звонких трамвайных путях глушителем была главной инвестицией моего отца в мое и свое будущее. В «Оке» не работало все — даже окна не открывались. На светофорах в июльские плюс сорок три я открывала сразу обе двери и по очереди махала ими, как крыльями, чтобы не задохнуться в этом первом своем автомобиле, из-за которого девушки нашей телекомпании прозвали меня «лягушонкой в коробчонке». Все, кроме Аниты.
Отец — чистокровный армянин, что не мешало ему быть активным участником одного из казачьих объединений, изъясняться на первоклассной балачке и по запаху темной воды определять, зашла ли в ахтарский Лиман жирненькая шамайка — переживал, что в мои восемнадцать карьера моя развивается недостаточно споро, и посчитал своим долгом ускорить процесс, вручив мне орудие производства — собственный автомобиль.
— В двадцать лет ума нет — и не будет. В тридцать лет детей нет — и не будет. В сорок лет денег нет — и не будет, — провозглашал казак Симоньян, выросший на Кубани в армянской семье, впитав мудрости обеих культур с кизиловым киселем матери и кислым мацуном отца. Ему давно уже было за сорок, денег у него не было. Он знал, о чем говорил.
На этой «Оке» в поисках тем для московской редакции я объездила всю Кубань, от рогозовых плавней, поросших ежеголовником, до Абрау, где всю ночь шуршат в можжевеловых чащах змеи и черепахи, а после дождя, когда воздух налит розмарином, осторожно скользит по камням пресноводный краб, и однажды под Ейском, заночевав у дороги, где сочилось сквозь изгородь тополей предзакатное солнце, я увидела розового пеликана.
И сейчас Серега Млечин пытался упаковать свои длинные ноги в мою коробчонку, пока я с третьего раза тужилась ее завести.
— И куда мы едем? Конкретно? — спросил Серега.
— Как куда? Искать кукурузник. Где-то под Старонижестеблиевкой он пропал.
— Куда именно мы поедем его искать?
— В поля, ясное море. Куда он еще мог упасть?
— Тут у вас три Франции полей, — заметил Серега, который на Кубань приехал, спасаясь от хмари, лет десять назад, но так и не научился считать этот край своим.
— Что там той Франции? Зато вечерний выпуск! Федеральные новости!
Я с силой выжала сцепление, и коробчонка взревела своими слабомощными легкими. Сережины длинные ноги, так и не поместившись в «Оку», вдруг сделали движение обратно, на волю.