Черные глаза
Шрифт:
— Не, я с тобой в поля не поеду. В полях нет светофоров. А светофоры — это единственное ПДД, которое ты признаешь.
— Ты не хочешь попасть в федеральный эфир?!
— Я не хочу попасть в станичный морг. Представляешь, какие условия в станичных моргах?
— Действительно! Там, небось, нет горячей воды. И телефона.
В «Оку» затянуло непривычный сигарный дым. Послышался голос Аскера.
— Я работал в станичном морге. Есть там телефон, — пробасил Аскер.
— Успокоил, — хмыкнул Серега.
— Где ты нашел сигару? — изумилась я.
—
— Кем ты работал в морге? — поинтересовался Серега.
— Патологоанатомом.
— И теперь работаешь поваром?
— Так я это… Мясо разделываю хорошо.
Серега повернулся ко мне.
— Поехали, куда хочешь. Только подальше отсюда.
…Есть ли что-нибудь в мире прекраснее поля июльских подсолнухов под кубанским небом?
Едешь по трассе. Она блестит, как смола. Вокруг бесподобное лето. Густой и тягучий воздух, жирный, как петушиный бульон, заливает степь, и дорогу, и черные пашни, и рощу серебряных белолиственниц, и зеленую глубь неподвижных лиманов. Редко мигают окном голубые саманки. Во дворах наливаются персики, млеют на крышах кошки. Медленно и торжественно, как подводные лодки, плывут по жаре индоутки. На веревках сверкает крахмальная стирка. Одинокий комбайн, как самолет в небе, волочит за собой след из соломенной пыли. Ветер плещет и гонит пшеницу, разбивая ее об асфальт, словно прибой, и, как чайки над морем, над полем носятся галки.
А поверх всего непереносимо, сногсшибательно, несказанно сияет небо.
Над Кубанью небо в июле сияет так, что не видно солнца. Бледная, мутная клякса в углу, как будто на скатерть пролили пахту, — это и есть солнце. А все остальное — пронзительное бирюзовое небо.
И вот из-под этой слепящей лазури вдруг как хлынет прямо на трассу, как смерч, густозеленое поле, и на нем тысячи ярких голов, пленительных, гордых созданий; стройные, стоят перед небом, как красавицы перед царем на смотринах, расправили острые лепестки и крутят вихрами с востока на запад, послушные только движению солнца.
— Серега, снимай, — попросила я, почему-то шепотом.
Серега стряхнул с маслиновых глаз сонную муть и нехотя потащился снимать подсолнухи.
На бахче с другой стороны дороги две казачки и два казака, одетые в одинаковые синие трико, шумно пололи ровные грядки.
— Хозяева! — крикнула я.
Казаки, одинаково ухватившись за спины, разогнулись над пыльной бахчой.
— Шо?
— Где тут у вас самолет упал?
— Вы з району чи шо? — казаки подозрительно посмотрели на нас.
— Нет, мы журналисты. А вообще-то, — спохватилась я, — да, мы з району! Так где самолет упал?
— Коли вы з району, так кажите, шо нам теперечки делать? Кукуруза уся пропала! Чем бычков кормить будем?
— Понятно. Так, а с самолетом что?
—
Как по команде, казаки снова нагнулись над сладкими кавунами и дынями. Мы поехали дальше. По дороге я повторяла в уме первые строки своего будущего репортажа, который был призван сразить всех в московской редакции: «Страда. Трудолюбивые хлеборобы бьются за урожай. И в эту нелегкую пору на Кубани пропал кукурузник».
Километров еще через сорок мы заметили припаркованный у дороги автомобиль МЧС. Я придала своему лицу максимально взрослое выражение.
— Товарищи! Мы з района! Ну шо, нашли? — спросила я двух эмчеэсников с пшеничными бородами.
— Та не, ты шо. Как его найдешь там. Лес большой.
— Так он в лесу пропал?
— Ну а где? Он же за грибами ушел.
— Кто? — прокололась я.
— А вы кого ищете? — настороженно переспросил и бородатые эмчеэсники, бросив нерадостный взгляд на телекамеру, которую утомленный Серега уже прилаживал на штатив.
— Того же, кого и вы! Итак, пропавший ушел за грибами. Но сейчас же июль.
— Так он с воскресенья в запое, у него вже октябрь. И то сказать, в такую жару легко з глызу зъихать. Если за три дня не найдут, назначат выборы, выберут нового. Не сидеть же усему району без главы. Страда вже ж.
Через пару часов расплавленной полевой жары, когда марево над дорогой выплескивает асфальт прямо на пашню и бессмысленно утирать со лба и груди стекающий пот, потому что все, чем можно его утереть, давно уже тоже мокрое, выяснилось, что во всех окрестных станицах никто не слышал про упавший кукурузник, зато все знают, что пропал районный глава, и эта тема уже даже перестала кого-либо занимать — страда, не до этого.
Мы присели на пыльную землю возле поля люцерны. Я достала из трепаной сумки тассовку.
— Ну вот же, написано. В самый разгар страды на Кубани пропал кукурузник! Это тяжелый удар по сельскому хозяйству края! Павел Голобородько, ТАСС.
— У Голобородько дача тут рядом, — хмыкнул Серега. — Пили разок.
— А ну, поехали туда! — я вскочила, отряхивая с колен иголки пшеничной соломы.
— Зачем? — обреченно спросил Серега.
— Ну, что-то же надо делать!
За крашенной в голубой железной калиткой начиналась спасительная тень винограда, заплетавшего ржавую сетку, натянутую над головой на частокол железных столбов. Справа хирела старая груша, слева в канаве гагакали два гусака. Стукнула дверца дощатого туалета, и оттуда, застегивая штаны, потягиваясь, как Анжеликина кошка, выплыл Голобородько.
— О! Ты виткель? — спросил он, не сразу меня узнав.
— Он пропал или нет? — прошипела я, потрясая измятой тассовкой перед носом собкора.
— Кто он? Она пропала!
— Кто она?
— Кукуруза. Засуха, видишь ли. Неурожай. Горылочки будешь?
— Какая горылочка, плюс сорок три в тени! Так зачем ты написал, что кукурузник пропал!
— Я не писал, а диктовал. Наверно, в Москве не расслышали, — Голобородько пожал узенькими плечами над кругленьким, как арбуз, животом.