Черные глаза
Шрифт:
А в школе я с ним не здоровалась. Проходя мимо, Джон со снисходительным пониманием улыбался моей слабости и моему страху.
Он умный был парень, Джон Маккью.
В конце года он сделал отчаянную попытку пригласить меня хотя бы на пром — американский аналог нашего выпускного, только гораздо более регламентированный неписаными, но железобетонными правилами: прийти на пром можно, только если у тебя есть пара; кавалер должен быть в смокинге, девушка — в вечернем платье и «корсаже» — нацепленном на предплечье цветке, который ей обязательно должен вручить кавалер, когда приедет ее забирать.
Пром — это время сладкой надежды для всех
Понятно, что никакой пары у Джона не было.
Но и на пром я с ним не пошла, а пошла с каким-то вечно обдолбанным взрослым ямайцем с красивой линией челюсти, которого видела второй и последний раз в жизни. Ямаец заехал за мной полупьяным и не подарил мне корсаж — даже не знаю, с чем сравнить ту неловкость, которую я испытала, когда корсаж мне вручил папаша, бросив испепеляющий взгляд на моего кавалера.
Пока мы с ямайцем плясали на проме под неизбывную YMCA, Джон заехал ко мне домой и оставил перед редко использующейся задней дверью банальный, но трогательный букет красных роз, которые были ему совершенно не по карману.
Оставил цветы перед задней, а не перед главной дверью. Вдруг я не хочу, чтобы их увидели родители или вхожие в дом друзья.
Это было последней каплей. Стыд разметал мои девичьи ночи в бессонные клочья. В голове, отвыкшей от русских песен, вдруг заела незабвенная майковская «Ты дрянь».
Через неделю должна была состояться моя прощальная вечеринка. Туда придут Вал, и Ярно, и Эйми, и Сэм, и Эрон с проколотым членом, и все, с кем я провела этот похожий на модный в то время фильм «Детки» американский год.
И я предложила Джону тоже прийти.
— Ты уверена? — спросил он меня.
— Да, мне все равно. Я же уезжаю. А в русской школе у нас нет столиков для изгоев. Как, впрочем, и пиццы, — не без гордости ответила я.
Одноэтажная Америка к тому времени уже успела вызвать у меня атопический дерматит.
Джон на мою вечеринку милосердно опоздал. Собственно, как он пришел — так она и закончилась. Одноклассники не оценили, когда я взяла микрофон караоке и на всю веранду объявила:
— А это мой друг, Джон Маккью. Я весь год с ним дружила, просто боялась сказать.
Популярные детки быстро ретировались, и никого из них я с тех пор ни разу не видела.
Впрочем, в моих мыслях, слегка размытых бадвайзером из металлической банки и всем, что в Америке не считалось наркотиками, уже стоял в зоне прилета мой долговязый краснодарский бойфренд в своей тусклой замшевой куртке, с бисерной фенечкой «Леша + Рита» на запястье, и мама жарила в кляре огромного сома, выловленного отцом из моей пахнущей тиной Кубани.
И тут, прощаясь, Джон произнес:
— Я все узнал про твою визу. Твоя виза не позволяет тебе остаться в Америке даже до конца лета. Но я знаю, как это исправить. Выходи за меня замуж! Фиктивно, я ничего не прошу, просто выходи, чтобы остаться!
От неожиданности металлический бад пошел у меня ноздрями.
— А кто тебе сказал, Джон Маккью, что я хочу здесь остаться? Я совершенно не хочу здесь остаться и страшно счастлива, что уезжаю.
И тут Джон — американский изгой, но все-таки американец — в первый раз в жизни меня не понял.
Разве можно всерьез не хотеть остаться в Америке?
Недоуменно пожав плечами, Джон вручил мне маленького выточенного из кварца слоника.
— Потому что слоны никогда не забывают.
Слоника я потеряла потом в многочисленных переездах.
Вода в синем, под кружевными тучками озере Ньюфаунд так и осталась питьевой даже после того, как следующим летом в него упал прогулочный вертолет с пассажирами, но с каким облегчением я уехала из хорошенького и улыбчивого, как свежебеленая протестантская церковь, Бристоля в свой пропахший ни разу не мывшимся мусоропроводом спальный район в Краснодаре, куда мы к тому времени переехали из наркоманского гетто.
Я полюбила Америку. И до сих пор люблю блистательную фантасмагорию ее географии: от заснеженных маяков, китов и диких шиповников Мэна, томных сосновых озер и багровых октябрьских холмов Новой Англии до колониальных мостиков маргарет-митчелловской Саванны и тропических джунглей пригородных флоридских дорог, кишащих реальными крокодилами, песчаные пляжи Кейп-Кода, где уживаются чопорные газоны респектабельного с Мартас-Винъярда с разбитными ЛГБТ-шными карнавалами Провинстауна, совсем европейские пристаньки Аннаполиса и Александрии, потный Нью-Йорк; разрывающую нутро, бессмертную американскую музыку; искупившую это бессмертие сотнями преждевременных жертв от Моррисона до Кобейна; тысячи неподражаемых забегаловок, где растрепанный шеф, он же менеджер, он же владелец, он же муж единственной официантки, с пяти угра до полуночи штампует свои незабвенные ребрышки барбекю, чаудеры и крабкейки; юмор и драму американского кинематографа; честность и стройность литературы: Фолкнеровы инверсии, Сэлинджеровы рефлексии, пустынного человека Стивена Крейна и супермаркстные лабиринты Алена Гинзбсрга, африканский надрыв Элис Уокер и семейные страсти Джоди Пиколт, и над всеми разлитое сладкозвучное причитание Эдгара По; и, безусловно, я полюбила лучших ее людей — добрых, умных, самоуверенных и бесстрашных, таких, как мой друг Джон Маккью.
Но даже если бы я так кровоточиво не скучала по Родине, если бы я не захлебывалась ночными соплями тоски по родной речи, по кухонным посиделкам с разговорами о чем-то, всем одинаково ясном и интересном, по ощущению принадлежности себя и всех окружающих к одному историческому и культурному и почти даже биологическому подвиду, даже если бы я не оказалась, к собственному удивлению, такой пропащей, как тогда не сказали бы, ватницей, я не смогла бы жить в этом кубриковском кошмаре, где с каждым годом скуднее иммунитет к массовой истерии, к вирусу диктатуры толпы, к страсти всем стадом до смерти побивать камнями первого, на кого покажут даже не вожаки, а просто любой другой из этого стада, и несчастный, зализывая изумленные раны, забьется в свою большую машину и будет пережидать, подглядывая в окно, пока истеричное стадо не обернется к другому — так, как мой друг Джон Маккью.
Послесловие
Помните, как-то давно вы зачем-то приехали в Сочи, встреча ваша задерживалась и вы прямо из аэропорта заскочили в наш адлерский дом, который там в двух минутах езды? Я давно обещала, что моя бабушка порвет вас в нарды, вы давно обещали этого не допустить. Вы провели целый вечер с моей деревенской родней, ели туршу, хашламу и аджику, пили сваренный в турке кофе, брезгливо поглядывали на кошек, стукались головой о созревшие киви, заплетавшие ветхий навес во дворе.