Черные глаза

Симоньян Маргарита

Однажды новый учитель подошел к тебе прямо на улице.

— Слушай, красивая девочка, — начал он.

Но ты испуганно отвернулась и быстро ушла, семеня по осенним камням. Адаму понравилось, что ты не стала одна говорить с мужчиной на улице — даже с учителем. В субботу в каштановый дом уже стучали присланные Адамом сваты.

Поговорив с Минасом о дождливой погоде, о том, успеют ли на зиму собрать на горе весь сладкий каштан и много ли в этом году в подлеске кизила, старший из сватов сел к очагу и стал теребить бамбуковым прутиком догоравшие угли.

Это означало, что он пришел говорить совсем о другом.

— Не трогай мой очаг, — вежливо сказал твой отец.

Это означало, что сватам пора уходить.

В темном углу ты толкала ногами тяжелую бочку, подвешенную к потолку, — сбивала кислое масло — и видела, как старший сват теребил ваш очаг. И как сваты ушли, не получив от твоего отца никакого ответа.

— Он живет с красивой русской женщиной, — сказал Минас за семейным ужином, когда твоя мама поставила на каштановый стол крапивную кашу и кукурузный хлеб.

— Зато он не колхозник, — ответила ты.

Свадьбу играли всю ночь и полдня, пока Вардкез — лучший на весь Дурнабел барабанщик — не разорвал свой последний кожаный барабан.

Ты никогда не сомневалась в своем Адаме. Даже когда он купил мотоцикл и соседки в истоптанных тапочках сказали тебе, что мотоцикл ему нужен, чтобы катать других.

— Адам, если посадишь в этот мотоцикл женщину — разобьешься, — это все, что ты ему посоветовала.

Когда той же ночью Адам, до крови исцарапанный горной ажиной, тащил из канавы свой искалеченный мотоцикл, ты уже ждала его дома с целительным чистотелом и свежей рубашкой.

Ты знала, что на самом-то деле Адаму всю жизнь нравилась только одна русская женщина — Валентина Васильевна Толкунова. Ну и немножко все остальные — русские и нерусские, — кто был на нее похож. Но любил Адам только свою Кегецик.

Однажды в вашей деревне появился вор из Румынии, большой и гордый, дядь Грант. Он подружился с Адамом и его белозубой женой. Грант рассказывал, что в Румынии у него была невеста. Она носила корсет. И как-то раз попросила Гранта зашнуровать ей ботинок, потому что в корсете ей неудобно нагнуться. Грант присел, сделал вид, что шнурует, и растворился в толпе. Он был так оскорблен, что решил больше никогда не жениться.

Еще он рассказывал, что в Румынии его воспитывала стая воров. У всех у них не было больших пальцев. И когда пришла пора ему самому стать вором, он должен был тоже отрубить себе большой палец, чтобы лучше лазить в карман. Но он не стал его отрубать и сбежал.

Твой Адам с опаской поглядывал на дядь Гранта, когда он рассказывал при тебе свои увлекательные истории.

Дядь Грант привез с собой из Румынии головокружительную игру, умещавшуюся в узком ящике из ореха, разрисованном, как татуировками, полуголыми феями. Вся деревня ходила к нему учиться, но никто по сей день не играет в нарды лучше тебя. Может быть, ты была фартовее и умнее других, а может, он просто учил тебя все вечерами подряд, как только падало солнце и ты возвращалась из своего огорода, пряча под фартук руки с черной землей под ногтями.

Тот,

кто проигрывал партию, должен был идти в магазин за хлебом. Если проигрыш был всухую, хлеб надо было купить белый.

Твой Адам всегда сидел рядом, ронял пепельницу которую выстругал сам из можжевельника в своей низенькой мастерской в конце огорода, где он оглаживал на визжащем станке и заковывал обручами винные бочки для винограда, оплетавшего двор с топчанами, засиженными собаками-крысоловами, в той мастерской, где остались два пальца Адама, срезанные визжащим станком, пока вы со вспотевшим дядь Грантом резались в нарды на лакированном столике, присланном Гранту его корешами откуда-то с зоны.

Твой Адам так до конца своих дней и не понял, что вы с дядь Грантом находите в этой шумной игре. А ты с удовольствием голосила мелодичными переливами на всю любопытную улицу:

— Дядь Грант, не забудь, белый купи, белый!

Свою первую дочь ты рожала три ночи. Через месяц дочь начала сильно кашлять. Врач сказал:

— Не мучайте. Все равно умрет.

Бабки отлили воск и велели накрыть младенца тяжелым ковром и держать над котлом с кукурузой.

— Свою дочку держи над котлом, а моя дочка еще поживет, — сказала ты бабкам, завернула Тамару в подол и увезла ее на три месяца за крутой перевал, где уже начиналась Абхазия. Там вы жили прямо в лесу в балагане из старых ковров и самшитовых веток, в котелке на костре варили свежую мяту и купали дочку в нарзанном источнике.

Твоя первая дочь никогда больше в жизни не кашляла.

Как рожала вторую, ты не запомнила. Когда забеременела в третий раз, пришла в больницу, легла на жесткий топчан, объяснила:

— Куда третьего? Вдруг опять будет девочка.

Врач потрогала мягкий живот и сказала:

— Не делай. Мальчик будет, точно тебе говорю.

Моя мама родилась в конце сентября, когда собирали инжир.

— Отдадим ее в Адлер, Адама родителям, — решили на семейном совете, когда у тебя закончилось молоко. — Куда три девочки.

Твоя золовка и лучший друг, черноглазая Ева, испуганно на тебя посмотрела. Ты промолчала, завернула мою маму в подол и ушла вместе с ней в свой огород собирать фейхоа.

Спустя много лет, когда у Адама, отца трех дочек и деда трех внучек, родилась четвертая внучка, кто-то пустил по Молдовке обидную шутку:

— Бедный Адам, везет ему на дам.

— Эйгедыгей, кто в этой жизни знает, что значит везет, а что значит не везет, — сказала ты и ушла солить на зиму молодой горный лопух.

Со своим Адамом вы построили дом прямо возле аэропорта в Молдовке. Купили туда телевизор. Когда самолеты взлетали, по телевизору долго шли вверх и вниз черно-белые полосы. Потом полосы пропадали, и на их месте снова появлялся сериал про капитана Катаньо, но в самом душещипательном месте снова взлетал самолет.

В этом доме никогда не переводились дети. Сначала твои дети, потом дети твоих сестер и братьев, потом внуки и правнуки. Каждого ты гоняла крапивой по огороду и ни одного ни разу не тронула.