Черные колокола
Шрифт:
Шандор Хорват сразу же, с первых минут, понял: не устоять ему против Арпада. Много слов сказал, но все они неубедительны. Грохота вдоволь, а для ума и сердца — шелуха. Если нет огня в груди, если не вполне убежден в том, что говоришь, то слова твои, конечно, окажутся легковесными, как мыльный пузырь. Шандор кричал, доказывал, сердился, нападал и все больше и больше слабел, заикался, кашлял. Хорошо было ему спорить с сыном, с Дьюлой. Верил во все, что говорил. А с этим… нечем по существу ему возразить, почти с каждым его словом согласен в душе. Согласен — и, нет мужества признаться в этом, не мог вовремя схватить брошенный ему конец и тонул.
— Хватит! — твердил
— Хорошо, молчи. Только слушай. Знаешь, что произошло в городе, пока ты валялся в кровати? В каждой подворотне зашевелились хортистские гады — шипят, рычат. Выкуривать, травить надо эту погань, а мы оглядываемся на все четыре стороны, боимся, как бы нас не объявили могильщиками свободы. Мы стали до того деликатны, что даже против черного кардинала Миндсенти используем не меч революции, а медовый пряник. Забыли все его преступления перед народом Венгрии и переселили из тюрьмы в старинный замок. «Блаженствуйте, ваше кардинальское сиятельство». Да разве только с одним Миндсенти кокетничаем? А клуб Петефи! Мы ласково воркуем с лидерами распущенных в свое время, и распавшихся антинародных партий. Сегодня «Сабад неп» на первой странице поместила позорнейшую фотографию. Заместитель министра внутренних дел вручает орден лейтенанту инженерных войск, награжденному за досрочное разминирование западной границы. Что это такое? Прямой сигнал для всякой сволочи: пожалуйста, господа контрреволюционеры, милости просим в нашу беззащитную Венгрию! Отменены всякие ограничения по передвижению дипломатов. Можешь раскатывать по всей Венгрии, наблюдать, собирать сведения, договариваться с сообщниками! Введены упрощенные пограничные формальности. Теперь всякий хортист может перешагнуть нашу границу… Шандор бачи, да разве все это к лицу пролетарской диктатуре?
— А то, что повесили нашего Райка, к лицу пролетарской диктатуре? Подхалим, бюрократ, дурак — к лицу!
— Это тоже плохо. Держиморда, подхалим, дурак по призванию и дурак по убеждению, провокатор и контрреволюционер — два острых ножа. И оба приставлены к горлу венгерского народа.
— Да, верно, но… Ой! — Мастер схватился за сердце. Глаза закрыл, побледнел, дышал тяжело, хрипло.
— Что с тобой, Шандор бачи?
— Сердце… Позови Катицу, скажи… капли…
Арпад достал из кармана пузырек с валидолом, накапал на кусочек сахару.
Придя в себя, отдышавшись, Шандор усмехнулся:
— Не привык я уважать медицину. До шестого октября ни одного доктора не подпускал к себе, а теперь вот… Дела!..
— Эти дела и меня, как видишь, заставили лизать душистую гадость.
В дверном замке заскрежетал ключ. Вошла Жужанна. День теплый, ясный, а она в толстом шерстяном свитере, в брюках и грубых лыжных башмаках. Лицо исхудавшее, болезненное, почти старое. Глаза темные, ночные. Ни единая искорка не вспыхнула в них при виде Арпада. Смотрела на него скорее с удивлением, чем с радостью. И поздороваться забыла. Молчала. Узнавала и не узнавала.
Отец поднялся и, придерживаясь за стулья, кособокий, с обвислыми усами, удалился гораздо медленнее, чем хотел.
— Здравствуй, Жужика, — сказал Арпад и протянул руку.
Она не приняла ее, не сразу ответила на приветствие.
— Здравствуй, — тихо промолвила, и губы ее тотчас же плотно сомкнулись.
Арпад не хотел замечать ее холода, отчужденности.
— Я пришел… я хочу тебе сказать… кончилась моя служба в органах. Выставили. Временно, «до выяснения». — Арпад вздохнул. — Мотивы расправы совершенно прозрачны.
— Выходит, что ты умнее всех, дальновиднее ЦК и правительства, — надменно усмехнулась Жужанна. — Известно, что Имре Надь восстановлен в партии, скоро, может быть, даже сегодня, станет премьером и членом Политбюро.
— Если это случится — прощай, народная Венгрия… Жужа, как ты позволила этим… имренадевским кружковцам замордовать себя? Почему не видишь истинного лица Ласло Киша? Этому молодчику наплевать и на справедливость, и на социалистическую законность, и на твоего брата. Он преследует какие-то свои цели. Я еще всего не знаю о нем, но…
— Отнесу лекарство отцу… — Жужанна вышла и через минуту вернулась. — Ну!.. Что еще?
— Все! Выговорился. Жду твоего слова.
— Зачем тебе мои слова? Ты прекрасно знаешь, что происходит со мной.
— Тяжко мне это знать… Ты очень переменилась, Жужика. Я полюбил тебя не такую.
Сдерживаемое ожесточение вспыхнуло в Жужанне.
— И я привыкла к другому Арпаду. Любила твое голодное, оборванное детство, черные разбитые руки слесаря, партийное подполье, тюремные годы, молодые седины… Любила и твердо верила, что мой Арпад — самый чистый, самый справедливый человек на земле. Ты не можешь никого обидеть понапрасну. А ты… оказывается, ты все можешь. Не люблю. Ничего в душе не осталось. Пусто. Все перегорело.
— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Последняя инстанция. Что ж, надо идти, отбывать наказание. — Он устало поднялся, взял шляпу, проутюжил ее смятые поля ладонью.
— Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.
— Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? — Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. — Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…
— Не надо! — Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.
— Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!
— Постой! — Жужанна бросилась к Арпаду. — Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте — и не можешь убедить других, доказать свою правоту.
— Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.