Черные люди
Шрифт:
«Пошто? За што-о?»
Все дальше и дальше несет его от дому, словно лиса петуха, о чем сказывает в сказках ребяткам Марковна. Уносит от благолепия, от друзей своих, от пенья сладкого, от книг мудрых. От народа московского, что все больше да больше толпился у Казанской в соборе, где служил протопоп Аввакум под началом у протопопа Ивана Неронова, слушая Аввакумовы горячие поученья, как надо жить по-хорошему, не скотским, не зверским обычаем, а по-хрестьянски.
Вечер тихий, ветра нету, а пышет теплом, комары тучами. Сегодня Ильин день, того гляди гроза.
— Сядь, протопоп! Застишь, не видно, — снова гремит Филофей. — О корежину лодью пропорем, обереги бог!
Над
Мерен, скучен упругий скрип весел в волосатых руках, — ну ровно подьячий в Сибирском приказе чтет патриарший указ о ссылке его, протопопа Аввакума, в Тобольск. Куда там в Тобольск! Уж второй год пошел, все везут да везут за Тобольск его, протопопа, государевы стрельцы. До Тобольска ехали тринадцать недель, отдохнули там: хорошо приветил в Тобольске протопопа старый его дружок архиепископ Тобольский и всея Сибири Семен, приютил семью Петровых у себя, избу отвел, на приход к Вознесенью протопопа поставил, — опять протопоп служил, Никоновы блудни обличал… Жили добро, спаси Христос, от самых белых до зеленых святок [121] , да на самого Петра-Павла [122] сошел вновь с Москвы указ к воеводе тобольскому Хилкову князь Василию Федоровичу — везти его, протопопа Аввакума, с семейством дале, на Лену-реку, в Якутский острог, без замотчанья. Ой, горе да слезы!
121
От Рождества до Троицына дня.
122
29 июня.
И поплыли — Москва-то слезам не верит. Отпел Семен-архиерей молебен в путь шествующим, стрельцы караульные с криком столкнули с берегу дощаник Петровых под лубяным навесом, и пошел дощаник вниз по Иртышу-реке, прочь от высокого города с башнями да церковными куполами над высоким тыном. Плакала тихонько, сморкалась в подол протопопица, а сам Аввакум Петрович стоял, словно дерево, высокий, неуклонный.
На берегу тоже остались стоять кучка верных, что успели за зиму полюбить протопопа, огнепальную его адамантовую душу, и стала та кучка все дале, все мене, вот и лиц не видать, одни бороды рыжеют…
Стрельцы подняли паруса. Дощаник бежал ходко.
Туча растет, грома погромыхивают, пыхнуло розовым огнем. Где ночлег, где избушка станка? Деток жалко!
Самого-то протопопа ночлег не спасет. Странник он по земле, ищет он правды. Да есть ли она, правда, на земле? Ой, горе, горе…
Огненная стрела стрельнула косо, взвизгнул, потом медведем заревел гром, пахнуло свежестью, закланялся, шатнулся прибрежный лес, вывернув шубу, побелели кусты, по воде побежала сизая рябь, застучала в стенку дощаника — ветер уже разводил взводень.
Сидит протопоп, ссутулил плечи, голову опустил, руки меж колен засунул, волосы ветром мечутся из-под скуфьи. За что же гонит его господь? За что его, старого друга, гонит Никон? Да кто гонит-то — бог али Никон? Онадысь сошла грамотка в Тобольск с Москвы — два брата Аввакумовы жили попами на царицыном Верху — так померли чумой. С семьями. А! Вдосталь на Москве поумирало народу. И ведь сказывал давно Иван Неронов другу Никону, как тот патриархом стал, что придут, при-идут грозные времена на тех, кто веру отцов переставляет, не стоит за нее… Будут, сказывал Иван,
Сверкала молния, шатались, метались деревья, скрипели, гудели, ветер сносил в сторону птиц в их полете над рекой, туча покрывала уже все небо, только, как огонь в печке, остатней полоской на закате горела алая заря. Гром ударил, потряс оглушающе землю, по небу метались молнии, гром хохотал раскатами, словно патриарх Никон на пиру: «Я-де их, пустосвятов, знаю!»
— Господи, помилуй! — бормотала Марковна.
Заплакал младенец.
Словно эти молнии, сверкают над Москвой огненные слова протопопа, в которых заговорил впервой русский народ. Доброхоты-писцы переписывают те словеса, шлют грамотками по всей земле…
— Как камень-нос [123] обойдем, тута и будет тебе изба, протопоп! — хрипит кормщик Филофей.
Но не слышит его протопоп, весь в себе, в восторге, в силе, в сиянии огненном, шепчет слова царя Давыда, знает он сызмальства все полтораста псалмов наизусть.
Ветер вырастал под самое небо, в молниях зажигались, крутились тучи, на лес, на реку, колыхаясь, свис белесый полог дождя, стрельцы бешено рвали весла. Марковна себя и ребяток прикрыла парусом, что под ветром бился как живой, белогривые волны шумели за бортом, заплескивали в дощаник, огибавший мыс, где высоко на скале хлыстом гнулась одинокая лиственница.
123
Мыс.
А протопоп как застыл, читая слова, что были крепче грозы и бури:
— «…бродят гордые помыслы в их сердцах… Они над всеми издеваются, злобно распространяют клеветы, они говорят высоко, подымают к небесам уста свои, а языки их говорят только о земном…»
Гром потряс вновь тайгу, огненный шар разорвался вполнеба.
— «…И когда так кипело сердце мое, так сомневалась внутренность моя — я был невеждою пред тобою, боже, был я как скот! — бормотал Аввакум, отирая мокрое лицо рукавом. — Но я всегда с тобою, ты держишь меня за правую руку».
Он поднял голову, улыбался блеску молний, он был уже в версту этой мощи, — чего же ему бояться, ежели душа его чует в себе такую силу правды?
Стрельцы гребли так, что валились назад, оглядываясь, далеко ли осталось, кричал кормщик, пока наконец передний дощаник, захрустев галькой, не вылез на приберег. Промеж высоких, в дугу согнутых лиственниц, при свете молний стояла в льющемся дожде избушка на высоких пнях. Ночлег и отдых…
И скоро из двери избы повалил дым, заблестел огонь, небесные громы стали больше не страшны крепкому земному уюту. Толклись стрельцы. На очаге варилась каша, кругом сушилась одежда, а сам протопоп под избушкой рубил топором сушняк и валежник, что припасен был там добрыми людьми…
Так и плыли, почитай, все лето по извилистым таежным рекам, мимо красных да белых скал, торчащих клыками из зеленого леса, с неведомыми на них письменами да рожами, — видно, жили тут древние племена. С лесных полян дымили кострища, из кедровых тальников глядели берестяные колпаки остяцких чумов с черными ребрами жердей, стояли ихние вешала с рыбой. С реки убегали, прятались в кусты из корья шитые челноки, в них одним веслом гребли бронзовокожие, широкоскулые люди в шкурах, с узкими черными глазками, с маленькими носами на плоских лицах. Черные волосы их то висели длинными патлами, то заплетены были в косицы, из челноков торчали остроги…