Черные люди
Шрифт:
— Ой, да какие чужие, ой, какие не наши! — причитала протопопица.
У стойбищ торчали, вкопаны вкось и впрямь, могутные бревна, грубо обсеченные в голых баб да мужиков. «Ой, да это их боги!» — ахала добрая протопопица. На полянах под высокими деревами плясали меховые люди, били в бубен, бешено голосили у костров шаманы… Еще страшней становилось на душе у изгнанников, а опытные стрельцы только смеялись, скаля зубы:
— Тут все эдак-то!
Плыли медленно, — кто в ссылку-то торопится? Аввакумовские дощаники обгоняли порой быстрые струги с многими гребцами, под крепкими парусами, в которых бежали государевы гонцы, везли указы да грамоты с Москвы, от Сибирского
— Рать пойдет на тех дощаниках, сказывают, на всход солнца, воевать! — сказал протопопу раз стрелецкий голова Абросимов.
— Кого воевать?
— А кто их знает! Кого прикажут, на того и пойдут. Зипунов добывать ребятишкам на молочишко! — ухмыльнулся голова в проседь бороды.
А при встречах те и другие смотрели зорко, смолкали на тех и других лодках голоса, прерывались и песни; руки невольно тянулись к оружью — оборони, царица небесная! Кто их знает, кто встречу плывет… Велика Сибирь-то!
Проходили на берегах и зимовья — землянки за тынами, сидели в них русские промышленники, что промышляли пушного зверя. Протопоп правил тем зимовщикам требы — крестил взрослых, исповедовал, приобщал без поста, венчал давно семейных, отпевал над старыми могилами покойников, служил обедницы да вечерни, пела вся его семья. И волосатые лесные люди, волей или неволей забывшие, потерявшие путь на Русь, слушали древние напевы, суровые лица их в кудлатых бородах светлели, на ледяных глазах закипали слезы, — а ведь каждый из них немало испытал страшного да горького на своем веку в лесной пустыне. Ой, ведь тяжко идти впереди всех, топтачом снегов да лесов, прокладывать в неведомых пустынях тропы, чтобы по ним шли другие. Кто вспомянет их, первых тех землепроходцев? Трудно первым людям в пустынях, бежавшим к могучей природе в поисках мира от сильных людей, от обид, несправедливостей, злых подневольных трудов…
Протопоп Аввакум сказывал в каждую такую встречу поучения: должны-де великие труды дать сладкий плод, будет на земле урядливая, добрая, светлая, сладкая, как ключевая вода, жизнь, радостная, как светлый праздник, — ведь у всех у них, простых, черных людей, добрая душа и крепкие руки.
— Да чего, отцы и братья, — восклицал он, — не жить всем ровно да ладно во всем мире? Небо-то у всех одно, земля одна, хлеб общ, вода одинакова… Живи, пользуйся! Всем все одинаково, народы как есть все равны — ни больше, ни меньше…
А что ж, думал иногда протопоп, не остаться ли и ему тут навек, жить бы ему середи малого стада, спасать свою душу…
И сразу что-то словно хватало протопопа за сердце… Нет! Тихое, скудное лесное житие — леность! Не того ищут эти люди в лесу: не прячутся они в лесу, свободной и обильной жизни они взыскуют, прекрасной свободной жизни, не-утесненной, сильной. Оттого и уходят от угнетенья сильных людей… А сядь он тут, в пустыне, баюкай свою душу, а еретики в Москве правят? Дух святой трудовых людей всех воедино собирает, а никонианин рассек тело церковное, руки, ноги разбросал, аки волк разорвал в клочья! Какой же мир с еретиками! Бранися с ними до смерти, не повинуйся уму развращенному… Унимай, обличай сильных людей…
Проплыла так Протопопова семья под стрелецким караулом из Иртыш-реки в Обь-реку, потом вверх по Оби — через Сургут-острог да в Нарым-острог, в Кеть-реку да в Кетский острожек, да через тот острожек на Маковский волок.
Подошла в дороге сибирская легкая осень, свежая, ядреная, золотом алым, зеленым запятнала леса, пропала
На Маковском волоке нужно ждать больше месяца в курной избе, полной разного едущего люда, ждать, пока прочно станет зима, ляжет снег, чтобы потом тащиться конно на санях дальше, через горный хребет между Обью да Енисеем — на самый Енисей.
Ох, горе, горе!
Только перед самым Рождеством увидали Петровы Енисейский острог. День был ведреный, ясный, мороз, небо голубое, в нем искорки ледяные; ехали ходко по льду, торосы на Енисее стеклянные, синие, зеленые, на берегу по угорам березы все в белом инее, ровно невесты под фатой.
И на белом холме над тыном бурым с пятью башнями блещут крестами четыре церкви Енисейского острога, да монастыри, да с холма ровно просыпались курные избы посада, дым стоит. Пара коней с грохотом несет кибитку, в ней протопопица с ребятами; за кибиткой — розвальни, там сам Аввакум со старшим сыном, стрельцы в шубах, да позади еще розвальни с поклажей — узлы, сундук, чемоданы с Москвы да ества, что еще в Тобольске друзья натолкали. Тихо, морозно, светло, и слышно только, ровно дятел стукает: Тюк-тюк-тюк!
— Что за стук такой? Топоры? — спрашивает протопоп стрелецкого десятника, что их на волоке встречал, Сергея Беклемышева.
— Лодки строят! — ответил Серега, бараньей шапкой мотнув к берегу. — Рать о весне пойдет на них… государь указал!
Подскакали сани ближе — видать, лежат на стойках матицы будущих посудин, торчат вверх корчи [124] , у иных как ребра поставлены уже опруги [125] , настланы днища, а у тех и палубы, кой-где и дерева [126] стоят с колесьями-солнцами наверху. Гомозятся по берегу работные люди, пар от дыханья вьется. Весело!
124
Штевни.
125
Шпангоуты.
126
Мачты.
Вскакали кони на холм, нырнули сами под обхватные бревна башни мимо воротного караула, в овчинных шубах с ожерельями, с бердышами, провизжали по мерзлым бревнам, выехали людным торгом на Соборную площадь, подкатили к Приказной избе…
— Тпрру!
— Выходи, отец протопоп, — сказал Серега Беклемышев, сымая шапку и кланяясь. — Доехали, молись богу. Пожалуй к воеводе!
Ребята Протопоповы сыпанули из кибитки как воробышки, за ними лезла протопопица с Ксюшкой на руках, в черном платке, миловидна, румяна, востроглаза; в розвальнях во весь рост поднялся протопоп, вытянул из-под сена посох с серебряным оголовьем-яблоком, вышел, стал.
— Ступай вперед! — приказал он Беклемышеву. — Показывай путь! — И пошел за стрельцом сквозь сбежавшуюся глазеющую толпу русских — в нагольных шубах, полушубках, азямах, остяков да тунгусов в меховых совиках да кухлянках.
Шел высокий, в черненой овчинной шубе, скуфье, отороченной куньим мехом, опирался на посох, придерживая левой рукой наперсный деревянный крест, шел, полный достоинства и благости.
Толпа шевельнулась, замелькали снимаемые шапки — первая, вторая… Протопоп между двумя крашеными столбами подымался на крыльцо.