Черные люди
Шрифт:
— По лодкам!
И дощаники один за другим отплывали от берега, подымали паруса, крепкий ветер подхватывал их, длинный караван ходко побежал вверх по белогривому Енисею.
Провожатые уж разошлись, а Тихон Босой все стоял еще на берегу, держал, за ручку сына Васеньку, хоть Марья сердито теребила его за рукав:
— Идем домой!
Тихон не шел.
Заботы томили его. Первая — удастся ли предприятие, которому он доверил немалые товары да деньги, будет ли все благополучно? А вторая — ой, крепко же привык он к протопопу, гонимому сильными мира сего.
Мысли рвали душу Тихона. Годы шли, сменяя один другой, словно трава в степи, с годами все больше угрязал Тихон в торговых делах —
131
Процент.
132
Компас.
Сидел на скамье, охватив за плечи двух сынков. Невесел уплывал и протопоп. Марковна рядом притулилась с младенцем — ну ровно божья мать. Грушенька грудкой навалилась на борт, смотрит в синюю воду. Плывет семья Петровых. Бог весть, что впереди-то!
Ветер низовый — трубил в уши, могучий парус тянул, что добрый конь, Енисейский острог исчез за красной скалой, шире и шире синели дали, белели шапки горных хребтов, встречу неслись быстрые светлые воды реки Энесси — по-тунгусски Великие Воды.
Тянулись дни плаванья. Кружили синеющие, лиловые горизонты, лесистые горы, бескрайности зеленого леса, в хрустальном воздухе кружилось лохматое рыжее солнце, от облаков по земле, по лесам скользили синие, серые тени.
Даже пусть это безмерно богатая земля, — живут, должно, в ее тайгах, горах, в скалах чьи-то страшные души, тоскливые, огромные, бородатые, как мамонты, темные кости которых торчат бревнами в обрывах пустынных берегов. Десятки веков прошли здесь без всяких перемен, в шелесте лесов, в плеске реки, в безмолвии облаков, а вот теперь с Москвы явились эти паруса дощаников, под ними смелые бородатые люди с синими глазами, поют вольно, отдаются в скалы медные грозные голоса.
— Да-эх, — взговорил Ермак Тимофеевич, — И эх, браты казаки, да вы послушайте, Да мне думушку посоветуйте, —стелется казачья песня по Енисею.
Как, эх да, проходит у нас лето теплое, Куда, браты, зимовать пойдем? Нам на Волге жить — всем ворами слыть, На Яик идти — да тот путь велик, На Казань идти — грозный царь стоит, Грозный царь стоит, все немилосливый…Песня
И, должно прислушиваясь к песне, вверху реял широкими кругами белогрудый орлан, обещая победу.
Воевода велел послать себе на беть [133] тунгусский меховой коврик, прилег на сафьянную прохладную подушку в тени паруса.
Сумует воевода. Один он, с кем поговоришь, где совета возьмешь? Своего он добился, ведет своих триста богатырей. А куда ведет? Наказная память государства говорит: на Амур! В Албазинский острог! Иди, как ходят все московские люди, по Енисею плыви против воды до Ангары-реки, там против воды же в Илим-реку, до Ленского волока. Перевали в Лену-реку, беги Леной вниз до Олекмы-реки, Олекмой — в Тугир-реку, а с Тугиром выходи переволоком через Камень на Шилку-реку. Тут тебе и Амур! Так!
133
Средняя скамья, где укреплен парус.
От таких мыслей бородой заворочал, загудел инда воевода. А в ответе-то кто? Он, Пашков! Кто в Москве под кнут ляжет, коли неладно он свыйдет? Он, Пашков! Он и Акинфову сказывал — так-де он, Пашков, плыть будет. А так ли надо? Опасно! Там народу больно много набежало— и-и-и! Нынче с польской войны-то и наши бегут, и пленные поляки бегут, и украинские казаки, и донские казаки… Соболей уж не спрашивай, одни воры тута… Измена того гляди как змея ужалит!
Пашков тревожно сел на ковре, в волосах скребет. Нет! Не так! Вперед надо идти пустым местом — вот как. И зверь есть, да и измены в пустых местах меньше, мене народу — мене бунту.
— Эй, государь! Эй-эй! — донеслось с головных судов, машут издали казацкие шапки. — Эй-эй!
— Чего «эй-эй»?
— Лодка встречь!
И верно. Под самым берегом, под лозняками, в тени, на веслах бежит ходко встречу челнок. Воевода встал, подтянул штаны, машет рукой:
— Эй, давай сюды! Чьи люди?
— Эй, греби сюда! Сюда! К воеводе! — подхватили отовсюду с каравана.
С одного дощаника сбросили малую лодку с двумя стрельцами, полетели борзо наперерез. Воевода, прикрыв глаза рукой от солнца, смотрит. Приосанился.
Встречную посуду ведут к каравану. В ней двое. Воевода впился глазами, вцепился в борт обеими руками, выгнул спину.
— Неужто Ванька? Эй, Ванька! Колесников! — кричит воевода.
— Я-су, государь! — кланяется встречу сидящий на корме худой, дочерна загорелый казак.
— Пошто острожек кинул? Кто указал? — гремит воевода. — Куда, дьявол, плывешь? Бежишь?
Иван Колесников еще молод, бородка мягкая, глаза злые.
— Государь, — кричит он, шапку сорвал, на ноги стал, — я к тебе! От отца! Мочи нет! Бегут от Байкалу люди! Хлеба нет, соли нет! Оцинжали до смерти! В могилу ложимся, государь!
Дощаники Пашкова останавливались, задние наплывали, рос плавучий остров.
— А Кольцов Никишка где?
— Сбежал, государь!
— С Иргенского-то острожка?
— Бе-еда! Народ немирный кругом, приступают вплотную к самым тынам с лучным да с огненным боем. А у нас ни пороху, ни свинцу! Бе-еда!
— Так я ж, воевода, к вам иду! Или неведомо?
— Ведомо, государь! С той вести отец меня с Байкала и послал — упреди-де воеводу. Уйдем мы отсюда! Нехлебные те места, неуостороженные, недобычливы. Немирны-ы!