Черные люди
Шрифт:
«И до чего же, господи, терпеливы да могутны московские люди! — думал Тихон. — Сколько ни били Иванова в Земской избе у Плещеева, не выдал Иванов, что не раз бывал от своих ремесленников для совету в доме Босого! Не выдал и того, что бывали тут и другие люди гостиной и черной сотни».
У притолоки, привалившись к косяку, стояла Настёнка в розовом своем сарафанчике, почесывала одну босую ножку другой, — ждала, не потребуется ли чего.
— Православные! — говорил Пахомов негромко. — Сами видите, что деется! Беда! Разоренье опять!
— Как бы только одно — мир бы был, сами страну уладим, все сделаем, что нужно, — заметил Псурцев.
— Грозные
Настёнка мигом внесла две сальные свечки, свет полыхнул по лицам, по стенам уселись черные тени.
Пахомов говорил медленно и сосредоточенно.
— Дело не в попе, дело в приходе. Дело не в царе, в народе все дело, — говорил он. — Привычны мы, чтобы у нас спина от работы трещала. А теперь не то! Москва стоном стонет, Назар Чистый опять да Плещеев деньги с душой вместе вышибают. Бояре хоромы бросились себе строить. Заменить бы надо бояр!
— Кем же это? — встречно шатнулся Кирила Васильич.
— А вот кем. Теперь к царю ближе всех архимандрит Новоспасский Никон. Он за народ душой, каждый, почитай, день у царя милости испрашивает. Ему и править, да и другим с ним благочестивым отцам.
Кирила Васильич засмеялся.
— Неправо говоришь, Семен Исакыч, — отозвался он. — Что ж, ставить, что ли, нам заместо бояр архиереев? Покамест поп в смирной одеже, он народ учит, а дай ему на плечи по всяко время парчу да шапку золотую — он тот же боярин будет. Ого! С ним тоже не сладишь. Кто кормит, тот пусть и правит. Как в артели! Нету хозяев, и все равны, коли добрые рабочие.
Никто их не выбирал, не указывал этим людям собираться сюда потаенно, говорить шепотом, — собрала сюда их тревога за свою страну, за народ. Молча всю жизнь трудились они не покладая рук, как по всей земле трудились миллионы.
Собравшиеся были люди торговые, и они были отлично осведомлены о том, что творится в стране, все понимали. Видели, что молодой царь мечтателен, что Морозов крепко забрал царя в руки — недаром он своих противников угнал кого куда. Князя Одоевского Никиту Федорыча послал воеводой Большого полка, что стоял в Белгороде да в Ливнах, для обороны против немирного Крыма. Дядьев царя — Стрешневых-бояр— посадил по глухим воеводствам. Василия Петровича Шереметьева — в Казань. Под Морозовым народ мучится, Плещеев дерет и скоблит кожу с правого и виновного, высасывает мозг из костей, всех с Земского двора выпускает нищими. Денег в казну набрал Морозов столько, сколько и при царе Иване не бывало.
Пошто ж такие деньги? На войну? Война народу одно разоренье — все знают!
Собравшиеся здесь люди, московские гости, не только торговали. Они как земские люди сами были целовальниками, деятельными помощниками московских приказов, исполнителями их поручений: собирали пошлины, налоги, сидели в Таможне, искали, добывали, плавили разные руды, варили соль, правили медными, железными, оружейными заводами, били деньги, курили вино. Точно они знали, сколько денег собиралось, — сколько шло в казну, сколько в боярскую мошну, видели, как казной ведали бояре, думавшие прежде всего о собственном обогащении.
Народ же московский уж был далеко не тот, каким он был при Иване Грозном, который. свой род чванно вел от Пруса, брата Римского Августа, и гордился тем, что он не русского корня. Народ-то помнил, как недавно еще люди всей земли, очищая свою страну от чужих захватчиков, от панов, тунеядцев,
Недаром Тихон слышал уже тогда, на Волге, новые слова, что говорил деревенский поп. Надо, надо говорить так же смело, как тот поп говорил тогда боярину. Пусть боярин и бросил попа в Волгу.
— Православные! Товарищи! — заговорил, медленно вставая и крестясь, Кирила Васильич. — Дума моя такая — нужно челом царю бить на злодеев! Пусть будет его царская воля!
— А Плещеев на цепь нас не посадит? — пробурчал, качнувшись, Стерлядкин.
— А народ на что? — повернулся к нему Кирила Васильич. — Всех на цепь не посадишь! Мир — сила…
— Конешно, опасно, — потом продолжал он, погладив бороду. — Ежели народ встанет, так он сослепу немало дров наломает, да бояре его изобьют. И все. Надо нам знать, чего просим. Надо путь дать народу, чтобы он шел зряче. Все вместе, одной волной! Пишется пером, да не вырубишь топором! Напишем же, братья-товарищи, челобитную. Все как есть. Государь-то от Троице-Сергия будет в обрат ехать, Москва будет его встречать — мы и подадим бумагу! Двинем народ!
Собрание молчало, в молчании этом уже зрела мысль, у каждого тело словно согревалось решимостью.
— Настасья! — решительно приказал Кирила Васильич. — Тащи черниленку, да перьев, да бумагу. Возьми в ставце, я давеча там припас.
На Спасской башне пробило уже три часа после захода солнца, поднялся над крышами между березами желтый полумесяц, в садике Босых щелкал соловей, щелкал, урчал, бил трелью, дудкой, буйно пахли сирени, а в горнице Босого все еще сидели гости, тесно сгрудившись к концу стола, и перо дьяка Зайцева так и порхало по бумаге.
«…да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре ныне пуще прежнего грабят, на правеже бьют и мучат. Берут с нас по-всякому — и поминками, и посулами, новые накладывают беззаконно, а сами себе с налогов тех собирают сокровища несметные, хоромы строют великие, кои по чину им и не подобают. И допрежь николи не бывало того, чтобы не токмо боярам, а дьякам да подьячим каменные хоромы ставить. Все это от грабежа! И твое царское долготерпение столь велико, что те люди тебе в государевых твоих делах радеть перестали, а токмо сами себе от твоих государевых дел всякую пользу добывают. И оттого ныне многие города да уезды, что давали допрежь того большой доход казне твоей, государь, от их боярской да дьячей жадности запустели, пришли ни во что…
…И того просим, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии — ты, государь, преклонил бы ухо твое к молению нашему, и бы изо всех чинов добрых людей выбрал бы, да при себе поставил, и тем нашей бы жалобы не презрел…
…А первый твой боярин Борис Иваныч Морозов учинил бы сыск, каковы те сильные люди, что над нами, холопами твоими, неправды творят, нас вконец разоряют и нам великие насильства да обиды чинят, дабы тем твою царскую власть осмеять да оболгать».
Сразу всего не вспомнишь, не составишь, не упишешь, решеточные сторожа на улицах чем поздней, тем строже, пятерка сильных царских бояр берегут Москву крепко. Сегодня дело не кончить… Да потом надо и переписать челобитную не раз и не два. Сегодня, стало быть, надо расходиться, а назавтра собраться опять…