Черные плащи
Шрифт:
— Кунсткамера, Коля.
— Во, она самая… Вот уж там, ясен пень, есть что посмотреть… А то картины! И чего на них пялиться?
— Некультурный ты человек, Николай, что тут скажешь?! Но в церковь ты с нами пойдешь, иначе съезжать придется.
— Ого! — Вальдшнеп удивленно приподнял брови. — Что, хозяин отеля-то монах, что ли, какой?
— Ну да, типа того. Околорегиозный деятель.
— А-а-а… ну, тогда понятно. И все ж таки, думаю, может, пора уже нам и домой, а?
Александр только сплюнул — ну что тут ответишь? Ведь сколько раз уже все обсказано,
— Ну, в церкву так в церкву, — не дождавшись ответа, согласился Вальдшнеп. — Посмотрим, полюбуемся. Там себя как вести-то? Ты ж сказал — служба будет?
А вот это верный вопрос, как раз в тему! Как вести-то?
— Нгоно, ты ведь у нас католик, кажется?
— Католик. — Инспектор несколько смущенно улыбнулся и щелкнул пальцами. — Только такой… нерадивый.
— Ну, помнишь, что на мессе делают?
— Да ничего особенного не делают — молятся только.
— Ага, еще бы знать, как молятся? Да и крестятся они не по-православному, а наоборот, кажется… — Это уж Саша говорил себе под нос, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ладно, посмотрим, увидим — переймем!
На следующий день Сульпиций поднял всех куда раньше обычного, хотя в его время люди и так в постелях не залеживались, поднимались с солнышком, с петухами. А тут и солнце-то еще не выглянуло, лишь небо на востоке алело, да палевые подбрюшья скопившихся на горизонте кучевых облаков щекотал золотистый лучик.
Все оделись получше — и сам хозяин, и гости, а Мария и вовсе смотрелась истинной красавицей, так шла ей небесно-голубая, с серебряной вязью накидка-далматика. Ксан аж рот открыл и глаз не сводил… не с накидки — с девушки. А той, видно, такое внимание очень даже нравилось — ишь, глазками туда-сюда водила, потом, на дядюшку взглянув, засмущалась, покраснела, заскромничала.
Старик Сульпиций тоже надел новую тунику да золотое ожерелье, правда, накинул поверх скромненький, крашенный корой дуба плащ. Осмотрел всех, улыбнулся да махнул рукой:
— Пойдем. Уж помолимся, слава Иисусу Христу и Святой Деве, аминь!
— Аминь, — эхом откликнулись все, кроме Весникова — тот только чихнул.
Выйдя из дому, сразу свернули на узкую улочку — впрочем, в этой части города они все были узкими — и пошли по ней, нагибаясь под аркадами акведуков. Затем свернули в какую-то подворотню, настолько тесную, что едва протиснулись, да и то боком. Шедший впереди Сульпиций вдруг остановился, предостерегающе подняв руку — молчите, мол. Александр потянулся на цыпочки и увидел на углу закутанную в темный плащ фигуру. Сульпиций тихонько свистнул. Фигура обернулась, скинула капюшон…
— Свои, — улыбнулся старик. — Все уже собираются.
И в самом деле, вскоре путники вышли на небольшую округлую площадь, к которой по прилегающим улочкам стекался народ и исчезал за деревьями, у высокого глухого забора. Но шли не
— Это дом судьи, — обернувшись, тихо пояснил Сульпиций. — На него никто не подумает, да и стражники сюда не суются. Во-он туда проходите, где лестница.
Низенькие замшелые ступеньки вели вниз, в небольшую подземную залу, где темноту слегка рассеивали таинственно мерцающие свечи. Народу собралось не так много: может, дюжины три, вряд ли больше. От скопления людей, от жарко горящих свечей и лампадок внутри храма было довольно тесно и душно. Собравшиеся негромко переговаривались, раскланивались — наверняка все здесь были довольно близко знакомы.
— Прошу простить…
Какой-то парень невзначай наступил Саше на ногу и, вежливо извинившись, встал чуть позади Марии. Кашлянул. Девушка обернулась. Парень улыбнулся, наклонил голову, что-то сказал — это был красавец лет двадцати с густыми темно-русыми кудрями и небольшими усиками, этакий добрый молодец.
Мария не успела ему ответить — отдаваясь под сводами, на всю залу вдруг прозвучал голос:
— Слава Иисусу Христу, мы вновь с вами вместе, братья мои и сестры!
Священник с бритым одухотворенным лицом и длинными темными локонами улыбнулся, начиная литургию, и продолжил уже торжественным и серьезным тоном. Поверх длинной, белого цвета староримской туники, которая называлась «альба», плечи его покрывала богато расшитая золотом риза — казула, надеваемая только для мессы, главного католического богослужения, во время которого совершалось великое таинство евхаристии, когда хлеб и вино превращались в Тело и Кровь Христову. Под самым сводом висело распятие, на алтаре тускло сияла золотом церковная утварь — чаша и патена, тарелочка для священного хлеба-гостии.
— Отец Иннокентий, — тихо шепнул на ухо Александру Ксан и неприязненно покосился на стоявшего позади Марии доброго молодца. А тот, однако, стоял уже не позади, а рядом!
Священник быстро читал молитву на хорошей латыни, которая многим здесь собравшимся наверняка была уже не очень понятна, поскольку сами прихожане говорили на так называемой вульгарной латыни, засоренной германизмами и деталями простонародного говора.
— Аминь!
— Аминь!
Кто-то клал поклоны, кто-то опустился на колени, кто-то крестился, вовсе не так, как представлял себе Саша, а касаясь сложенными пальцами сначала лба, потом губ и груди. Приноровившись, молодой человек стал креститься точно так же и, скосив глаза, увидел, что Нгоно и Весников последовали его примеру.
Отец Иннокентий вел себя как добрый родитель в окружении почтительных детей, сильно пахло благовониями, таинственно мерцали свечи, и Сашу вдруг охватило ощущение причастности к чему-то такому, великому, непознаваемому и прекрасному, что даже нельзя было высказать вслух — не хватило бы слов!
А потом еще запел хор! О, как нежны были детские голоса, не хуже, чем у знаменитого французского хора «Vox Angeli». Как благостно пели дети, как торжественно славили Иисуса Христа и Святую Деву!