Черные птицы
Шрифт:
– Саня, не надо, - опять откуда-то из своего немерекого далека, отстранение и строго попросила она.
– Не надо, не время. Ты меня всегда огорчал в жизни, Саня, теперь ты должен все исправить. Встань, пожалуйста. Не плачь, мужчина должен оставаться мужчиной до конца. Встань, встань, времени совсем не остается. Встань же!
Александр Евгеньевич поднял голову, вернее, ему показалось, что кто-то посторонний и беспощадный рванул его голову до резкой боли в затылке, запрокинул ее.
– Теперь ты меня бросаешь, - пожаловался он тихо.
– Сначала Глеб, теперь ты. А мне что здесь делать? Что я
В другое время Тамара Иннокентьевна поразилась бы и его словам и их безысходности, но сейчас ока не обратила на них внимания, торопясь выполнить назначенное, она просто не слышала их.
– Саня, скорей! Ну что ты бормочешь?
– возмутилась она.
– Саня, возьми, возьми, - нетерпеливо потребовала Тамара Иннокентьевна, протягивая ему неизвестно как и откуда оказавшиеся у нее в руках ноты.
– Иди, сыграй... Скорей, Саня, Санечка! Скорей... скорее... а то не успею...
Едва взглянув на потертую, износившуюся бумагу, Александр Евгеньевич с трудом устоял, ноги ослабли, сделались почти ватными, от радостного мучения сердца он не удержался, смахнул слезы, они застилали глаза, не давали видеть, едва взглянув, он сразу забыл обо всем на свете, перебирая дрожащими руками листы, он еще не мог поверить самому себе, свершилось, свершилось, сказал он себе, то, что мучило его всю жизнь своей недостижимостью, теперь было у него в руках, все случилось слишком просто, и он еще не мог прийти в себя, уже беглого, торопливого взгляда было достаточно, чтобы знакомые, снившиеся ему звуки вспыхнули в единый, стройный поток, исполненный высшей гармонии, высшего полета.
Александр Евгеньевич стоял потрясенный, у него в руках сейчас трепетало живым огнем само бессмертие, глаза у него горели, и целая буря была в душе, его взгляд невидяще блуждал вокруг, а руки сами собой сворачивали ноты.
– Саня! Саня!
– в ужасе, бессильно закричала Тамара Иннокентьевна, и он, дико взглянув на нее, вначале не понял, затем лицо его исказилось раскаянием, он схватился за голову, приходя в себя, и бросился к роялю. По-прежнему трясущимися руками поднял крышку, раскрыл ноты и, не отнимая глаз от нот, стиснул кулаки.
– Не могу, - замотал он головой, и из него вырвался глухой стон.
– Я не могу этого играть, - повторил он.
– Боюсь. Меня словно держат за руки... страшно... Освободи меня.
– Играй, - раздался твердый голос Тамары Иннокентьевны, - играй, Саня... ты должен, ты обещал.
– Не могу.
– Трус! Ты должен, должен пройти через это, хоть под конец душа твоя очистится! Играй!
И такой силы был ее взгляд, что он не выдержал, подчинился, ударил по клавишам. И тут произошло чудо. Раздвинулись стены, распалась ночь, неведомые солнечные просторы затопили и прошлое и настоящее, водопад низвергающихся, возникающих из ничего звуков выстраивался в душе в одно единое звучание. И тогда Тамара Иннокентьевна увидела сверкающую, перекинувшуюся из края в край дорогу и, гибко, легко, молодо поднявшись на ноги, сбросив и оставив на тяжелом, вытертом, пропитанном неистребимыми запахами жизни диване свою уже немощную и ненужную оболочку, пошла по этой сверкающей дорогесвободная,гибкая, молодая.
Кончив играть, Александр Евгеньевич сидел, бессильно уронив руки, опустошенный и потрясенный, сам еще не осознавая,
– Зачем тебе ноты? Это преступно... прятать такое.
Это принадлежит всем, народу! Слышишь?
– он остановился как вкопанный, прислушиваясь к глухим раскатам.
– Слышишь? Гроза зимой, это что-то такое значит. Я ехал, даже молнии сверкали. Шофер говорил, что ничего подобного он никогда не видел...
– Отдай, отдай мне ноты! Я обещала! Я не могу!
– опять потребовала Тамара Иннокентьевна, стараясь отдалить подбирающийся к сердцу холод и чувствуя, что, поддавшись минутной слабости, совершила непоправимую ошибку.
– Ты должен сдержать слово... хоть однажды... или я тебя прокляну!
Остановившись перед ней, Александр Евгеньевич долго смотрел на нее в изумлении, затем поднял руки над головой, потряс ими и пронзительно, как-то трескуче захохотал.
– Невероятно! Невероятно!
– повторял он между судорожными приступами смеха.
– Отдать ноты! Невероятно! Нет! Законная плата за все, за все в жизни. Сколько я вынес от тебя, от него - Глеба! Это принадлежит народу.
Прятать - значит красть. Украденное возвращается к своему законному владельцу! не имеет значения, в какой форме это случится.
– Боже мой, какой же ты подлый, какой страшный,.
– теряя последние капли сил, неслышно прошелестела Тамара Иннокентьевна.
– Отдай же! Отдай!
– закричала она, но ей лишь показалось, что она закричала.
"Господи, где же ты? Есть ли на этом свете хоть что-нибудь святое? Глеб! Глеб!
– неожиданно, как последней спасение и прибежище, вспомнила она и увидела его, молодого, бледного, с огромной шапкой спутанных волос, стоявшего возле рояля.
– Глеб, Глеб!
– жалобно рванулась oнa к нему.
– Он хочет украсть твою молитву солнцу. Глеб, наконец-то ты! Глеб, я ничего не могла сделать, он..."
"Томка, Томка, ты что! Как можно украсть душу?
– сказал Глеб и засмеялся.
– Можно украсть бумагу, душу не похитишь, понимаешь, не украдешь. Душу можно только убить, мы ее убьем до лучшего случая. Пока на земле не станет чище.
– Он опять засмеялся и легко провел ладонью по нотам.
– Все, Томка, а ты боялась".
Жалко и радостно всхлипывая, не отрывая от него сияющих глаз, Тамара Иннокентьевна чувствовала освобождение от сковывающей ее тело тяжести, Глеб шагнул к ней, и она в страхе протянула руки, останавливая.
"Не подходи, - попросила она, в то же время мучительно желая хоть на мгновение прикоснуться к нему.
– Не подходи ко мне, я безобразна".
Глаза у него по-прежнему молодо вспыхнули, он шагнул к ней, легко подхватил ее на руки, наклонился, целуя, и она узнала его запах, слегка горчащий запах молодой полыни.
"Нет, Томка, нет, - прошептал он ей, и ее лица коснулось его жаркое, свежее дыхание.
– Ты прекрасна".
Тамара Иннокентьевна прижалась к нему и в полнейшем успокоении закрыла глаза.