Черный Август
Шрифт:
– Ваше учреждение не поддерживается церковью?
– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.
На
– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки. – Но вы приехали как раз тогда, когда многих из наших гостей нет на месте; через несколько дней – феррагосто. Август – то время года, когда семья может вырваться из этой адской рутины труда и посвятить несколько драгоценных недель своим близким. Побыть рядом с ними, поухаживать и подарить им ту любовь, в которой они так нуждаются.
(Своими интонациями и манерами Карнечине напомнил Тротти дядю Буонарезе – священника из часовни в Кремоне в начале войны. По каким-то так до конца и не выясненным причинам этот священник был лишен духовного сана и в послевоенные годы принялся наживать деньги, перегоняя целую флотилию грузовиков из Кремоны в Болонью и обратно. Сам же Буонарезе занялся политикой и женился на журнальной красавице-шведке вдвое моложе его).
– Синьорина Беллони, – сказал Тротти.
– Прошу прощения?
– Мария-Кристина Беллони. Мне бы хотелось поговорить с ней.
Директор откинулся в кресле. Несколько мгновений он смотрел на Тротти. Потом поднял телефонную трубку и мягким, но властным тоном отдал распоряжение.
Наступал вечер. Где-то вдалеке раздался гудок поезда – одного из тех неспешных пригородных поездов, что курсируют по сельским железнодорожным веткам. Одного из тех бурых пригородных составов неопределенного возраста, направляющихся из Милана, которые зимой битком набиты народом и воняют табачным дымом, а в августе раскалены от жары и идут почти пустыми. На горизонте, за морем рисовых полей, далекая церковь вздымала свой шпиль в вечное небо Ломбардии.
За окном низко над землей носились ласточки: быть может, наконец-то собирался дождь.
По берегам По, словно неподвижные солдаты, рядами стояли платаны.
Карнечине опустил трубку и поглядел на Тротти.
– Не могли бы вы несколько минут подождать? – Он улыбнулся, кивнув головой. – Мне кажется, синьорина Беллони – одна из наших гостей, которые ходят на работу. Не Бог весть какая работа в Гарласко, но она помогает им обрести чувство ответственности, а кроме того, дает и кое-какие карманные деньги. Но мы, конечно же, должны соблюдать осторожность. Ведь многие – в самом деле, многие – из наших постояльцев подвергаются здесь лечению.
– А как вы относитесь к лекарствам? – проговорил Пизанелли.
Карнечине пожал плечами.
– Большинство
– Да?
– Если частичные седативные эффекты способны породить у наших постояльцев иллюзию нормального существования, следует ли по этому поводу сетовать? Вся проблема заключается в том, – Карнечине улыбнулся, – что никогда нельзя быть уверенным в долгосрочных эффектах лекарственной терапии.
– Вы врач? – спросил Пизанелли.
Мгновение Карнечине колебался, а потом покачал головой:
– Днем в санатории всегда есть врач. У меня посменно дежурят два доктора. Они и назначают лекарства.
– А ночью?
– Ночью мы пользуемся услугами местной «скорой помощи».
Пизанелли взял второй стакан «чинара», который, подобострастно улыбаясь, принес ему Карнечине.
Стук в дверь.
Ссутулив плечи, вошла девица с размазанной губной помадой. В руке она держала зеленый журнал, заложив его пальцем. Она положила журнал на стол перед директором и открыла его. Украдкой поглядывая своими темными глазами на Пизанелли, она что-то прошептала Карнечине на ухо.
Пизанелли, подняв стакан с вином к груди, улыбнулся ей в ответ.
Карнечине поднялся:
– Понятно.
Тротти произнес:
– Нам удастся поговорить с синьориной Беллони?
Маленький директор быстро кивнул головой:
– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, синьор комиссар. Синьорина Беллони 19 июля выехала из санатория на праздники. Она собиралась пожить в городе у сестры и вернется сюда только на второй неделе сентября. Она у сестры – у синьорины Розанны Беллони.
Не в пример Пизанелли, Тротти, сев в машину, пристегнулся ремнем.
– Мы могли бы где-нибудь подкрепиться пиццей.
– Я съел великолепный ленч.
– А я собирался пойти в кино.
– Делай что хочешь, Пизанелли.
– Пойду в кино со своей девушкой.
– А что же будет с твоей психиаторшей, Пизанелли?
Когда они вернулись в город, был уже поздний вечер. Зажглись уличные фонари, автомобиль мягко катился по широким проспектам.
– С психиаторшей? Не знаю я никакой психиаторши.
На проспекте Алессандро Брамбиллы Тротти велел Пизанелли остановиться. Он отстегнул ремень и выбрался из машины.
Табачная лавка еще работала, выливая белый неоновый свет на пыльную мостовую. Тротти вошел внутрь, кивнул пышногрудой женщине за прилавком и попросил у нее четыре пакетика леденцов. Женщина сидела рядом с вентилятором, решетку которого опутывали клочья пыли. У нее были маленькие блестящие глаза; глубокая впадина разделяла покрытые веснушками груди, которые лишь отчасти были скрыты плотно облегающей кофточкой.