Черный Баламут. Трилогия
Шрифт:
Ох и досталось же мне! И на орехи, и на финики в меду! Хорошо хоть, папа с мамой укатили на север, на вершину Кайласы, и в обители никого не было… Аж уши завяли - а они у меня такие, что ежели вянут, то дней на семь-восемь, не меньше!
– Укротитель врагов!
– кричит.
– Раздать богатство брахманам! Что мне, старому, раздавать? Циновки со шкурами?! Придурки вы с твоим Вьясой! Расчленители!
Еле-еле успокоился.
– Знаешь, - говорит, - как на самом деле было? Не для истории, для нас с тобой? Ты ведь,
– Угу, - киваю я.
– Потешались. А я их хоботом…
– Вот потому к тебе и взывают почаще, чем к ним. Тебе не стесняться, тебе гордиться надо!
– Эх, Рама!
– говорю.
– Гордиться… Тут у папиного карлы в заначке полкувшина суры есть. Будешь?
– Наливай, - отвечает.
Сели мы, он мне под суру-сурочку правду и рассказал.
А я записал.
Не для вечности, не для Опекуна Мира.
Для себя.
Ну, может, еще для кого-нибудь…
– Явился… - буркнул Рама, подымая взгляд от собственных костлявых колен, на которых лежал чурбачок "шипастого" самшита.
И ни к селу ни к городу добавил:
– Долго шел… блудный брахман!
Видимо, двумя последними словами Палач Кшатры заменял одно, гораздо более простое - "странник".
Аскет, в прошлом году разменяв второй десяток второго века, выглядел вдвое моложе. Издалека. Вблизи он выглядел иначе, но тоже… это если в лицо не особо пристально заглядывать. Такие, как Рама-с-Топором, живут долго (если повезет), старятся туго (если сами того не хотят) и умирают сразу, без дряхлости и долгих страданий. Многие завидуют. Дураки…
Говорили, что Топор-Подарок не позволяет Морене, Губительнице Созданий, приблизиться к аскету. Говорили, что как-то раз к Раминому ашраму пришел человек в багряных одеждах и с петлей, росшей из обрубка правого запястья. Пришел, съел миску толокняной мантхи с молоком, которой угостил его хозяин, побеседовал о погоде и ценах на кошениль, после чего ушел. Говорили, что сам Палач Кшатры однажды сказал: "Шиш я им сдохну!" После чего добавил, забыв объяснить, каких таких "их" имеет в виду:
– Во всяком случае, пока не досмотрю до конца!
Говорили… Рама хмыкнул и вернулся к прерванному занятию.
Вчера он обещал девочке из поселка на западном склоне вырезать ей пахучую забавку. Для того и чурбачок приспособил. С одного бока чурбачка уже проглядывала потешная мордочка бычка. Белого бычка. Лобастого такого, рогатенького… из сказки.
Есть такая сказка.про белого бычка Шивы.
Веселая…
Бронзовый резец вновь принялся сновать по деревяшке, снимая душистую стружку. И забыл остановиться даже тогда, когда чужие шаги прошелестели совсем рядом.
Тишина. Лишь ветер доносит чириканье сорокопутов да еще толстый шмель жужжит раздраженно над стружкой.
А сесть боится.
– Ну, чего молчишь?
– наконец спросил Рама, и в резком голосе аскета эхом отдалось шмелиное раздражение.
– Небось другим сразу песни петь начинал: "О желанные, безупречные и чистые властители чувств,
Тишина. Лишь птицы голосят вдали, пугая шмеля… тишина.
– Ну?!
Рама рывком встал, отбросив резец, и впился глазами в лицо Дроны.
Они выглядели почти ровесниками - сын любознательного Жаворонка и сын Пламенного Джамада.
А просолены кудри Брахмана-из-Ларца были, пожалуй, и круче.
– Эк тебя… - пробормотал Палач Кшатры, садясь обратно.
– Ладно, не хочешь славословить - молчи.
Или проваливай восвояси! Не держу…
– Держишь, - брошенной монетой звякнуло первое слово, оброненное Дроной.
– Чем?
– Тем, что гонишь. Согласно Закону, я мог бы вообще не искать тебя, Учитель, - ты не объявлял себя моим Гуру в соответствии с традицией. Вслух, при трех свидетелях… Я прав? Согласно Пользе, поиски того аскета-погонщика, что сражался со мной в Безначалье, стараясь выкрикивать мантры как можно отчетливей… Никакой Пользы здесь уже нет. Ты ведь ничего не скрыл от меня, чтобы мне хотелось добрать остатки? Знаю, что не скрыл…
Дрона говорил, а на скулах Брахмана-из-Ларца играли каменные желваки и в глубине взора ворочалось удивление. Чувство, доселе малопривычное сыну Жаворонка. Слова срывались с языка, чужие слова, тяжелые, граненые, вместо обкатанного сотней повторений "О желанные, безупречные и чистые… изобильные подвигами…" Будто Дрона-новый пытался говорить за Дрону-старого, лишь на днях научившись говорить.
Будто морское чудовище-тимингала подымалось из пучины.
Будто заря сквозь облака.
– Они все уговаривали меня остаться, Учитель. Все прежние Гуру. Искали причины, настаивали, сулили дочерей в жены… А я уходил. Там больше нечего было брать. Закон и Польза подгоняли меня, Закон и Польза… и что-то еще, неизвестное мне самому. Даже Наездник Обрядов, глава Шальвапурской обители, хотел, чтобы я остался у него. Молчал, а глаза выдавали. Один ты… научил, ударил и ушел. Почему?
– А ты сам как думаешь?
– Рама опустился на порожек хижины и машинально огладил кончиками пальцев лезвие Топора-Подарка.
– Сам? Не знаю… Можно ли так: отдавать без Закона, встречаться без Пользы, уходить без прощания? Ведь твой последний удар - он был бесчестным! Исподтишка, в нарушение кодекса битвы! Мне бы обидеться, забыть… а я все помню! Думаю: что хотел сказать мне твой кулак? Для того и в Святое Место ходил, для того и сюда, на Махендру явился… Дрона замолчал и отвернулся.
– Не верь мне, Учитель, - тихо сказал он.
– Это не я с тобой говорю. Это не я… Я другой. Совсем другой. Я к себе привык, а ты меня мучишь. Шел к тебе, думал, о главном беседовать станем. Знал: где оно, главное, какое оно… Пришел, рядом стою - ничего не знаю. Ни главного, ни мелкого… Мне уйти?
– Удар?
Рама спрашивал, словно пропустив мимо ушей самые последние слова Дроны.
– Бесчестный, говоришь? Твоя правда… Подобных тебе так и убивают - бесчестно. Показать, как это делается?