Черный Баламут. Трилогия
Шрифт:
Ясное дело, знаете.
Поначалу я испугался. Панчалийцу-то мой ятудхан в свое времечко чуть было свинью не подложил на ложе… Ну, не то чтобы свинью, а скорей свою дочку, только разница невелика! Хоть та, хоть другая: жрет от пуза, полдня в грязи хрюкает и под любого борова горазда! Даже мне, помню, разок-другой… и даже третий. Эх, бывали дни веселые!
Смотрю: Яджа-бабун на порожек выдвинулся и из-под ладошки на царя глядит.
Он на всех из-под ладошки глядит, ятудхан, дядя мой родненький, кроме тех, на кого в упор. Жаль, они таким счастьицем уже никому похвастаться не могут. Я так полагаю, в Нараке
Не отвлекаться, говорите?
Про раджу, говорите?
Правильно говорите: и не отвлекаться, и про раджу…
За Панчалийцем свиты!
– шуму на весь лес, кони ржут, воины ржут (это они меня увидели), два слона только не ржут.
Жрут.
В нашем лесу ветки вкусные, сахарные…
– Ты есть Яджа, святой брахман?
– спрашивает Панчалиец.
Яджа-бабун подумал и кивает.
Ему что, он Индрой назовется - глазом не моргнет.
Бесстыжий глаз моргать не приучен.
Панчалиец тоже подумал-подумал, в затылке почесал, на ятудхана, что мальчишкой-недорослем смотрелся, взор прищурил… Решился. Рожу скорчил, ровно зуб гнилой докучал, и запел на всю чащу:
– Сверши для меня жертвенный обряд, о владыка душ! Благоволи охладить меня, мучимого чувством вражды к Дроне, сыну Жаворонка! А также сильна во мне ненависть к Грозному, сыну Шантану-Миротворца, и всей державе Кауравов. Я дам тебе восемьдесят тысяч коров, о стойкий в обедах!
Что говорите?
В обетах?! Правильно говорите: и в обетах, и в бедах, и еще во всяком-разном стойкий…
Я слушаю, про себя разумею: в сотый раз раджа небось просьбу повторяет. На память заучил. Надо полагать, жертвенный обряд у него хитрый: ни один брахман, кроме ятудхана, вершить не берется.
Яджа-бабун тоже смекнул.
– Скажи прежде, о царь, - спрашивает, - кто твои стопы к моей обители направил? Не боги ли?
– Нет, - моргает Панчалиец левым глазом и свиту подальше отгоняет, - не боги. При чем тут боги? А направил меня к тебе святой брахман Ступаяджа, сказавшись твоим младшим братом.
Ятудхан оттаял малость, но все равно соглашаться не торопится.
– И что сказал тебе достойный брат мой по имени Ступаяджа?
Панчалиец из-за пазухи пальмовый лист тянет.
Читать стал.
С выражением.
– По истечении года моих просьб тот лучший из дваждырожденных сказал мне сладостным голосом в надлежащее время: "Старший брат мой, Яджа-бабун, бродя в лесу, поднял с земли плод, чистота которого была сомнительной. Также он любил доедать пищу, оставшуюся после других. Тот, кто не различает чистоты в одном случае, как будет поступать в других случаях? Ступай же к нему, о царь, он свершит для тебя необходимые обряды!"
Кирку ему в душу! Я-то думал, Яджа-бабун за поносные слова радже в рожу плюнет… Ну ладно, пусть не плюнет. Пусть просто промолчит. Ан нет, стоит ятудхан, ухмылка от уха до уха, лицо оспяное сияет - потрафил раджа! По душе беличьей шкуркой погладил! Да, одному мозоль отдави - он тебе башку отвертит, а иному плещи дерьмом в рыло - скажет, что благая амрита!
Что говорите?
Дальше, говорите?
Правильно говорите: дальше самое интересное…
О чем там после Яджа-бабун с Панчалийцем шептались, этого я вам не скажу. Подслушать не удалось. К вечеру
На рассвете Яджина дочка вышла, коня у свитского панчала отобрала и в сторону речки рванула наметом.
Я вслед глянул: ноги у девки голые, голенастые, а кожа чешуйчатым блеском отливает. Померещилось? Так и рыло вроде вперед не по-людски выпирает… и Панчалиец рядом стоит, моргает, за брюхо держится.
Ему что, тоже померещилось?
– Эй, Дваждыродимчик!
– орет Яджа-бабун из хижины.
– Давай сюда, тварь косорукая! Живо!
Я загрустил и даю сюда.
А как плошку со смолой, что сама себя плавит, увидал, сразу понял, откуда черви ползут. В первый раз, что ли? Вам вот невдомек, а я разъясню: ежели такую плошку на темечко голодному кумбханду поставить и день-ночь подряд яджусы над бедолагой гнусавить, загустеет смола зеркалом.
Катни по глади моченое яблочко - увидишь все, что ни пожелаешь!
Все и вышло по писаному: завтрака мне не дали, обед уплыл, ужин отняли, зато сутки столбом простоял с плошкой на темени. Под ятудхановы вопли. Рассвело опять, птички щебечут, Панчалиец проснулся… тут и Яджа-бабун верещать бросил. Велел мне на корточки сесть, чтоб им в плошку сподручней заглядывать было. Стал катать яблочко. Моченое, с листом олеандровым, с лаврушечкой! У меня на голодный желудок в кишках урчать вздумало.
Я зажмурился, терплю, а перед глазами речной откос-берег, и Яджина дочка в воде бельишко полощет.
Это, значит, чего они там в плошке видят, то и Я без плошки вижу.
Тут на кручу прибрежную старичок выходит. Седатый, из себя хлипкий, скулы выпирают, морду будто собака жевала. И как мотанет вниз по откосу! Я и опомниться не успел, а он уже руки мыть начал. Ну, думаю, старичок-боровичок, сладкий финик с кулачок, таким, как ты, девок портить да парнягам лбы по пьянке расшибать! Смотрю, Яджина дочка глаз на старичка положила. Боком-боком, поближе мостится. А он на девку бровью не ведет, плещется да покряхтывает душевно.
Девка шаг за шагом, а рыло у девки все длинней и длинней, ноги у девки все короче и короче, шкура у девки панцирной клепкой блестит… крокодилица, не девка!
Даром, что ли, Яджа-бабун над ней ворожил?
Ох, прав был Панчалиец - где ж такому брахману сыскаться, чтоб согласился вывертня-зубаря на безвинного старичка натравливать?!
Кинулась крокодилица старичку в ноги, я и зажмурился. Крови боюсь. С детства. Только забыл, что уже и без того зажмуренный сижу. Бестолково вышло: трясусь, хочу не видеть, а все вижу… И как старичок из-под зубастой пакости вьюном выскользнул, и как ручкой худенькой пасть поперек обхватил, и как тельцем щупленьким вдоль чешуйчатой махины вытянулся! Рвется Яджина дочка на волю, пыхтит, хвостищем по песку лупит - глухо! Ровно стальными обручами оковало… Сомненье в меня закралось: не Индра ли в старичковом образе или какой-иной Докапала умыться в речке вздумал? Я гранит в кулаке сожму, он крошкой изойдет, так я ж кумбханд! И ручки у меня короткие пасть обхватить не достанет!