Чёрный беркут
Шрифт:
Сначала Яков и сам верил в то, что сказал Ольге: дескать, нечего ему бояться вызова в НКВД — встречу с кандидатом в депутаты сорвал не он, а Павловский, да и райком оказался нерасторопным. Они же с комиссаром Лозовым все сделали, чтобы не разгорелись страсти. Потом пришел к выводу, что дела его не так уж хороши. Где-где, а в НКВД понимают, что значит бесконтрольно жить в погранзоне. А он много раз один выходил на границу, сутками пропадал на охоте. Разве нельзя допустить, что ходил на явку? Зная четыре языка, в том числе курдский и фарситский, разве
Он снова лег на сено, уложил рядом с собой Гришатку, стал обдумывать, что и как будет говорить в НКВД.
На поселок опустилась ночь, окутав все вокруг густой темнотой. За стенами сарая слышался какой-то глухой шум, доносились голоса. Рядом посапывал во сне Гришатка. Яков лежал и думал о жизни, не находя ответа на мучившие его вопросы.
Словно пистолетный выстрел хлопнула дверь. Кто-то, тяжело дыша, остановился у порога. Яков вскочил:
— Кто?
— Яш, ты здесь? Это я, Алексей.
— Что стряслось?
— Слушай, Яш, не пойму, что делается. Арестовывают всех подряд. Взяли Балакеши, Нафтали, Савалана, Мамеда Мамедова. Взяли начальника почты Тараненко. Кто-то обрезал провода, обвинили его, говорят, враг народа...
— Где Барат? Может, и его тоже?
— Барата не знаю, а так многих под одну гребенку. Ты-то хоть не попади. Небось ищут.
— Уже пригласили... Есть у тебя конь?
— Есть.
— Поеду к Василию Фомичу. На заре там буду. В НКВД мне к двенадцати, а сначала к Лозовому. Он скажет, что делать.
— Яш, — как-то глухо раздался в темноте голос Алексея. — Если чего... — Алексей не договорил.
— Уж не хоронить ли меня собрался?
— Нет, я так. Могут ведь и меня... Давай простимся.
Не приученный к выражению чувств, Алексей неловко потряс в темноте руку друга, уцепившись за обрубок пальца, когда-то укушенного змеей. В памяти Якова возникла почти забытая картина детства: босоногие мальчишки, он и Барат, бегут со Змеиной горы; в руках у Барата мешок с пойманной гюрзой, Яков с ужасом смотрит на свой палец, видит две крохотные ранки, следы зубов змеи. Потом операция. Культяпка пальца нестерпимо болит. Но он терпит и, боясь гнева отца, ведет свою команду — Барата, Аликпера и Алешку Нырка — в бурьяны, разросшиеся вдоль дороги, откуда удобнее всего налетать на караваны...
Алексей долго не выпускал руку друга, словно прощался навсегда. Яков тоже не сразу вернулся к действительности.
— Ну ты чего панихиду затянул? Давай коня, поеду, авось прояснится.
— Ясней не придумаешь...
Алексей вышел. Вслед за ним, заботливо прикрыв чистой попоной и полушубком спящего Гришатку, покинул сеновал Яков. Осторожно, словно вор, прокрался он по улице к своему дому, боясь, что вот-вот выйдут из-за угла незнакомые люди, узнают его и поведут под конвоем в город, не дадут даже проститься с семьей.
Ольга стояла у окна. Увидев мужа, метнулась к нему, передала сверток
— Ну, будет, будет, может, все обойдется. Сама знаешь, какая у нас жизнь была. Одумаются.
Он утешал Ольгу, но сам не очень верил в то, что говорил. Слишком все было дико и непонятно. Ему казалось, единственный человек, который мог бы объяснить происходящее — Лозовой. Надо как можно быстрее ехать к нему. Яков крепко прижал к себе жену, еще раз поцеловал в мокрые от слез глаза, со свертком под мышкой прошел через двор в сторону огородов.
Ночное звездное небо на востоке уже начинало светлеть. Алексей подвел коня. Яков молча поднялся в седло и выехал на тропу, которая должна была его вывести к городу. Он не спешил, не гнал коня, а ехал, опустив поводья, чутко прислушиваясь к тишине, внимательно всматриваясь в каждый камень, в каждое дерево, как бы выступавшие ему навстречу из сумрака.
Стало совсем светло, когда он, пропетляв по улицам города, остановил коня у знакомого палисадника с разросшимися кустами персидской сирени, окружавшими невысокий глинобитный дом Лозового.
Накинув повод на столбик калитки, с сильно бьющимся сердцем вошел в палисадник. В первое мгновение не мог понять, что происходит: дверь раскрыта настежь, створки одного из окон распахнуты, садовая дорожка усеяна листками бумаги.
— Руки вверх! Поднимай, поднимай, чего встал? Оружие есть? Нож есть?
В полутьме коридора ничего не мог разглядеть, но руки поднял.
— Сидоркин, кто там? — послышался из комнаты чей-то голос.
— К арестованному...
— Давай сюда.
Кто-то быстро охлопал его по всем карманам. «Что, если хватить в переносицу маячившего перед ним человека, а там одним махом в седло, и поминай как звали?» Но слово «к арестованному» остановило его. «Кто арестован? Уж не Василий ли Фомич?»
Рванул дверь, вошел в комнату, освещенную бьющим прямо в окна красноватым утренним солнцем.
— Руки! — послышалось за спиной.
В середине комнаты стоял Лозовой, за столом сидел незнакомый военный с тремя «кубиками» в петлицах, в форме войск НКВД, рылся в бумагах.
— Документы! — оторвавшись от бумаг, поднял глаза на Кайманова военный.
Яков быстро посмотрел на Лозового, будто спрашивал взглядом, что делать.
— Спокойно, Яша, — ответил комиссар. — У тебя просят документы. Надо предъявить.
Кайманов расстегнул карман гимнастерки, положил на стол паспорт и удостоверение, выданное погранкомендатурой.
— Фамилия?
— Там написано. Комиссар меня знает, — все еще не веря происходящему, по привычке ссылаясь на авторитет Лозового, сказал он.
— Вижу, что знает.
Солнечный луч, бивший в голову представителю НКВД, высвечивал на его макушке розоватую кожу. Против света Яков не очень хорошо видел его лицо, зато сам был отлично виден.
— Итак, фамилия?..
— Кайманов Яков Григорьевич, бывший председатель поселкового Совета Даугана.