Чёрный день
Шрифт:
С оглушительным грохотом рушатся башни, казавшиеся несокрушимыми, Цитадели деловой жизни западного полушария и всего мира медленно оседают в облаках клубящейся пыли, которую тут же подхватывает налетевший порыв ветра. Но даже этому звуку не сравниться с гулом идущей воды, от которого начинает вибрировать сам воздух.
Волна не останавливается. На её пути Гарлем, Бронкс. Она проходит через тетрадные клетки кварталов как раскалённый нож сквозь масло, оставляя за собой смерть и опустошение.
Она вопиюще политкорректна и не делает исключений ни для кого. Азиаты, латиносы, негры, католики, гомосексуалисты, поборники ислама — ревущей
Волна приходит в «suburbia» — пригороды, населённые добропорядочными представителями среднего класса. Теми upwardly-mobile people, которые превыше всего в жизни ставят success; по кому больнее всего ударил ипотечный кризис, заставив их менять автомобили не каждый год, а раз в два года.
Волна уже утратила свою былую силу и высоту, разлившись широким фронтом по равнине, переполнив русла рек. В ней исчезала одноэтажная Америка, казавшаяся вечной. Её обитатели барахтались как котята в ведре — с теми же надеждами на спасение. Солёная атлантическая вода разъедает глаза, едкой горечью наполняет рот и заполняет лёгкие. Смерть от недостатка кислорода медленна и мучительна.
И вот Волна отхлынула, оставив после себя зловонную топь, из которой то тут, то там торчали крыши уцелевших зданий. Остров Манхэттен, принявший на себя всю мощь волны, стал страшным нагромождением руин, похожим на циклопический «сад камней» для отдыха титанов, пробудившихся к жизни. Куинс, Бронкс и Гарлем превратились в огромное болото, на поверхности которого среди обломков крыш, смятых автомобилей и мебели плавали изуродованные трупы людей и животных.
Когда вода откатывается назад, за ней остаётся обезображенный берег, покрытый сплошным ковром тел. Горы и озёра трупов. Целая лагуна, наполненная разлагающимся мясом. Гудзонов залив кишит вздувшимися мертвецами, а прибрежная полоса усеяна обломками творений человеческих рук вперемежку с останками своих творцов. В них теперь трудно узнать граждан страны, считавшей себя единственным претендентом на мировое господство. Вздувшиеся, распухшие, изломанные, разорванные на части, находящиеся в разных стадиях разложения.
Высокая теплоёмкость океана действительно смягчит эффект ядерной зимы. Мороз придёт на побережье Атлантики несколькими неделями позже, чем на юг Западно-Сибирской низменности. И конечно, ему не быть таким суровым. Если в Новосибирске тела не успеют перейти к стадии распада и замёрзнут как камни, то в Нью-Йорке всё должно обстоять иначе.
Их тысячи. Сотни тысяч. Мужчины, женщины, дети, старики и те, кого опознать не сможет и сам Создатель. Выходцы со всех континентов, перемешанные в этом гигантском миксере, проваренные в котле кипящей воды и крови… Плавильном котле.
Во влажном приморском климате они будут тлеть. Вздуются, лопнут как перезрелые тыквы, исторгая из своего нутра смрад и тлен, привлекающие полчища мух, которые будут виться над горами плоти как ядовитый чёрный туман. Мегаполис, звавшийся «Большим яблоком», стал кормом для червей.
Горе тебе, Вавилон, град крепкий.
А потом всё погасло. Видение погибшего города побледнело, и, истончаясь, как мираж, стало собственной тенью. Исчезло. Саша сам не заметил, когда погрузился в сон как в зыбучий песок. Теперь
Под утро вдали раздался глухой рокот, стекло в окне, подклеенное скотчем крест-накрест, задрожало, а с потолка прямо ему на лицо посыпалась мелкая труха. С ворчанием Саша перевернулся на другой бок и уткнулся лицом в жёсткий матрас. Он ещё может поспать часиков пять, а потом — вставать. Зазвонит будильник, и он будет собираться, проклиная всё на свете. В школу. Или в институт. Или на работу. Этого он сквозь сон точно не помнил.
А за окном кружились в медленном танце подгоняемые ветром белые мухи. Первые снежинки.
Глава 2. Убежище
Майор отхлебнул тёмного варева из алюминиевой кружки и сморщился. Горечь несусветная — три столовых ложки заварки на литровую кружку. Гадость, но помогает взбодриться. При их режиме дня, когда спать удаётся максимум по четыре-пять часов в сутки, а остальное время занято безумной гонкой со смертью, это единственный выход.
Кофе в убежище не осталось почти ни грамма. Нет, не потому, что по штату не полагалось, просто запас был слишком мал. За неделю весь выпили, хлестали целыми термосами, чтобы победить сон. Чай, напротив, по-прежнему был в избытке. На складе у фирмачей оказалось несколько ящиков цейлонского листового. Пейте, мол, на здоровье. Спасибо им, конечно. Лучше бы побольше тушёнки завезли. Сахар тоже подходил к концу. Его на складе оказалось до смешного мало.
Прошлой ночью он долго не мог заснуть, мучимый тревожными мыслями. В общем-то, это было для него нехарактерно. Его мысли всегда были дисциплинированными, как вымуштрованные солдаты. Они ходили только строем, чеканя шаг — левой, левой, раз два три, на месте стой, раз два, стояли строго по ранжиру. Впереди — первоочередные, остальные — позади. Этой ночью что-то изменилось. «Ночью»… конечно, громко сказано. Всего пять часов назад он покинул свой пост, проинструктировал помощника и закрылся в своей каморке, настраиваясь на несколько часов здорового сна. Сергей чувствовал себя совершенно разбитым после очередного дня, наполненного беготнёй по кругу, в беличьем колесе подземных коридоров. Будильник он не заводил. Знал — разбудят. Как же без него?
Пять часа утра. В убежище ещё темно, лампы не зажгли — режим экономии. Наверху должен был бы заниматься рассвет. Ан нет — не будет рассвета. Ни сегодня, ни завтра, ни ещё бог знает сколько дней. Это и есть ядерная зима.
Несколько проклятых вопросов не давали ему покоя. Стоило прогнать один, как тут же вспыхивал другой — и так по кругу. Поэтому он и не мог заснуть. Это случилось в первый раз за всю его жизнь.
Вопрос первый. Почему это произошло?
Майор всегда считал, что находится в курсе международной политической обстановки. Его подход к средствам массовой информации был довольно специфичным. Телевизор он включал только ради футбола. Аналитические программы, где очередная говорящая голова с умным видом учила народ жить, его просто бесили. Слово «гламур» ассоциировалось у него с пиром во время глада и мора, а разнообразные юморины вызывали тоску по временам массовых репрессий. К электронным штучкам, заменявшим настоящую жизнь подделкой, всем этим виртуально-интерактивным шоу, он относился почти по-ваххабитски, как к сатанинским изобретениям, по капле вытягивающим из человека душу.